Регина кончает бурно и так, словно совсем не боится, что кто-то услышит их и войдет. Возможно, что время страха действительно кончилось, и теперь Регина наверстывает упущенное, с чистым сердцем отдаваясь Эмме и желаниям. А Эмма что? Ей нравится происходящее до пульсации везде, где только может пульсировать, и она, напоследок мазнув по бедру Регины губами и заодно вытерев их, поцелуями поднимается наверх, нежно тревожа уставший сосок.
Регина лежит, привольно раскинувшись, и, не открывая глаз, обнимает Эмму за шею, вяло отвечая на поцелуй.
– Ты пахнешь мной, – без особых эмоций говорит она, чем несказанно смешит Эмму.
– Было бы странно, если бы я пахла кем-то другим.
Регина улыбается и фыркает, потом с силой притягивает Эмму к себе, вместе с ней переворачивается и уверенной рукой пробирается между ног.
– Не закрывай глаза, – говорит она, и Эмма не закрывает, пока это не становится слишком трудно, но и тогда она держится из последних сил. Лишь в самый последний момент, когда сладостная и полуболезненная волна накрывает с головой, грозя утопить, Эмма моргает чуть дольше обычного, однако взгляда не отводит, а после гадает, что же видела в ее глазах Регина, смотрящая так упорно и так неотрывно.
На следующий день рабов прямо с утра собирают на тренировочной арене, и всем понятно, для чего. Эмма, помня настоятельную просьбу Регины, ведет себя тихо и только ищет среди молчаливой толпы рабов Марию. Ее нет, и, наверное, это к лучшему.
Приводят Давида: безвольного и покорного. Должно быть, его чем-то опоили, потому что он пошатывается и не падает лишь потому, что два соглядатая поддерживают его под руки. Студий, стоящий возле невысокой – по пояс – каменной тумбы, кривится и отворачивается к большой металлической чаше на трех ножках, из которой то и дело высовываются языки пламени. Он заносит над ней маленький серп и старательно прокаливает его, а Эмма вдруг возвращается воспоминаниями в ту ночь, когда ее заклеймили, и ей кажется, что старый шрам начинает болеть. Она дергает плечом, заставляя себя ни о чем не думать, и снова смотрит на Давида, чья голова свесилась и уперлась подбородком в грудь.
Студий по-прежнему прокаливает серп, не спеша приступать к процедуре, и Эмма понимает, почему. Коры еще нет. Вряд ли она пропустит такое зрелище.
Время идет, ни один из хозяев не спешит почтить своим присутствием столь важное действо, и то, чем опоили Давида, начинает выветриваться. Мужчина приподнимает голову, постепенно проясняющимся взглядом обводит окружающих и издает непонятный звук, одновременно пытаясь вырваться из рук потерявших бдительность соглядатаев. Эмме кажется, что ему удастся, но соглядатаев двое, а Давид еще не отошел от своего безвольного состояния.
– Держите его крепче! – резко доносится справа, и Кора, издалека источающая приторный запах тяжелых духов, проходит по арене, шурша подолом темной длинной туники. Она становится рядом со Студием и велит ему начинать, не обращая внимания на стонущего Давида и ропот, нарастающий в толпе рабов.
– Молчать! – прикрикивает она тогда, когда гул становится громче. – Или тоже хотите лечь под нож?
Римлянка обводит присутствующих грозным взглядом, ни на ком его не задерживая, однако Эмме кажется, что ее Кора все же выделила среди остальных. На мгновение хочется спрятаться, присесть, втянуть голову в плечи, но Эмма этого не делает и остается стоять, следя за госпожой. Та вновь кивает Студию.
– Начинай же, осел. Я не собираюсь тратить на это весь день.
Соглядатаи подтаскивают Давида к каменной тумбе, и пока один держит ему руки, второй задирает тунику и бесцеремонно стягивает вниз набедренную повязку. Очевидно, что его гениталии собираются на эту самую тумбу уложить, но Давид не планирует сдаваться без боя. Он брыкается и вырывается, и соглядатаи никак не могут с ним справиться. Студий разводит руками в ответ на раздраженные требования Коры, а Эмма боится, что римлянка передумает и вовсе велит Давида убить. Очевидно, что такая же мысль приходит в голову Галлу, который вдруг решительно выходит из толпы, в несколько прыжков пересекает расстояние, отделяющее его от сопротивляющегося Давида, и с размаху бьет его кулаком в лицо. Давид коротко ахает, голова его запрокидывается, из сломанного носа тут же принимается весело бежать кровь, а сам Давид безвольно поникает и не падает на землю только потому, что соглядатаи вовремя удерживают его.
Галл молча возвращается на свое место, и тишина, сдавившая его, звучит одобрительно. Студий облегченно выдыхает, последний раз проводит серпом над огнем и кивает соглядатаям. Подтащив Давида, те выкладывают его гениталии на тумбу, и большинство мужчин отводит глаза, когда Студий, размахнувшись, одним умелым движением отсекает все то, что нужно отсечь. Кровь моментально брызжет на всех, кто стоит достаточно близко, и Кора брезгливо утирает лицо белоснежным платком. Тем не менее, по губам ее блуждает довольная улыбка. Старая сука…
Эмма ощущает отголоски чужой боли, хоть у нее между ног и нет ничего, что позволило бы ей больше сочувствовать Давиду. Она радуется, что он без сознания, и благодарна Студию, который тщательно прижигает рану и накладывает повязку, склонившись над распластавшимся на земле Давидом, поддерживать которого соглядатаи более не собираются. Уходит и Кора, распорядившись лишь насчет того, чтобы выделить Давиду день на восстановление.
– Довольно с него и дня, – воздевает она указательный палец кверху, будто призывает в свидетели богов, а Эмма следит за ней с мрачной тяжестью в груди и не может отделаться от свербящего желания задушить римлянку в темном углу. Это желание преследует ее до конца дня, а ночью Эмма усмиряет его, беря Регину жестче обычного. Той, впрочем, это нравится, и стоны ее разливают блаженство меж бедер Эммы, когда она входит в Регину сразу тремя пальцами и не останавливается после первого оргазма.
Несколько дней спустя Эмма встречает в лудусе Давида, и он хоть и бледен, но идет нормально. Если бы Эмма не знала, она никогда бы не поняла, что за трагедия с ним приключилась. Ей хочется остановить его и сказать что-то хорошее, но Давид проходит мимо, не поднимая головы, будто не замечает никого вокруг. Эмма провожает его понимающим взглядом и направляется на кухню, где надеется отыскать Робина.
– Ты ничего не слышал о Науте? – спрашивает она друга, только принявшегося за обед, и тот качает головой.
– Уже больше месяца. Ты по поводу корабля?
Они разговаривают достаточно тихо, но Эмме все равно кажется, будто их подслушивают, и она ограничивается кивком.
– Если он появится, передай, что я хочу с ним встретиться.
– Передам, – обещает Робин. Эмма отмечает, что он почти оправился от смерти сына и снова научился улыбаться. Хотелось бы сказать то же самое по поводу Мэриан, но Эмма точно знает: она Ласерте гибель сына не простит никогда. И это не то, что невозможно понять.
Еще спустя несколько дней лудус сотрясается от очередной ужасной новости: Кору находят в дальней галерее. Она лежит на полу без сознания и едва дышит, пока кровь вместе с жизнью вытекает из нее сквозь колотые раны на животе. Эмме приходится приложить максимум усилий, чтобы убедить Регину в собственной непричастности.
– Все это слишком подозрительно, – тянет Регина, уже будто бы поверившая вспотевшей от стараний Эмме. – Кора наняла Ингрид, та ранила тебя в живот, а теперь Кора и сама получила то же самое.
Она практически не намекает.
Она точно знает, о чем говорит.
Эмма страдальчески закрывается руками.
– Ну почему, почему ты мне не веришь… – вопрошает она и слышит в ответ фыркающее:
– Потому что ты пыталась обмануть меня с Калвусом!
И ведь не поспоришь.
– Моя ошибка, – вздыхая, соглашается Эмма и умоляюще смотрит на Регину из-под пальцев. – Я больше никогда не буду тебе лгать.
Тем более, что никакого удовольствия ей это не доставляет.
Регина нехотя пожимает плечами.
– Но кто тогда? – тут же задается она вопросом, и Эмма понимает, почему это так ее волнует. Кора – ее мать. Какой бы она ни была, Регина относится к ней… по-особому. Эмма никогда этого не примет, однако и спорить не возьмется.
