– Что-то случилось, – Эмма не спрашивает.
Что-то действительно случилось.
Лилит кивает.
– Руфия, – только и говорит она.
Сердце обрывается окончательно: сначала от быстрого горя, затем – от не менее быстрой радости. Значит, с Лупой все в порядке. Несмотря ни на что, Эмма не желает ей ничего плохого – скорее, наоборот. Лупа в ее глазах прошла долгий путь от вздорной и равнодушной рабовладелицы до заботливого хорошего человека, который хочет любить и быть любимым.
– Как это произошло? – спрашивает Эмма, пока Лилит сопровождает ее в отлично известные покои, в которых сегодня царит тягостная тишина.
– Она не болела, если ты об этом. Просто не проснулась сегодня утром.
Эмма поджимает губы.
Смерть во сне… Если бы она еще верила в богов, то пожелала бы Руфии счастливой жизни у Хель… нет, Хель здесь нет. Значит, там, куда бы старушка попала.
Лилит доводит Эмму до покоев Лупы и уходит, попросив потом заглянуть к ней. Эмма медлит, не желая отчего-то встречаться с Мулан, однако потом пересиливает себя и заходит внутрь.
Никакой Мулан в комнате нет. Зато есть до боли знакомый запах опиума и красные глаза Лупы, которые она поднимает на Эмму.
– Ты пришла, – как-то безразлично говорит она, хоть и кривит губы в улыбке. – Я звала тебя. Ты мне нужна.
Эмма молча подходит ближе, и Лупа протягивает ей руки. Те дрожат, Эмма крепко сжимает пальцы, не зная, что сказать. Да и стоит ли говорить?
– Мне жаль, – наконец, шепчет она.
Лупа молча притягивает ее к себе, оставаясь сидеть. Лицо ее утыкается Эмме в живот, и та моментально напрягается в ожидании боли или малейшего неудобства. Впрочем, все в порядке.
– Я не была готова, – приглушенно говорит Лупа. – Ты понимаешь? Я не была готова…
Она всхлипывает и сильнее вжимается в Эмму, ногти ее впиваются в спину. Эмма гладит Лупу по волосам и думает… Ни о чем она не думает на самом деле. Ей действительно жаль Руфию и действительно жаль Лупу: у той, в общем-то, никого более близкого здесь не осталось. Сулла не в счет.
– Никого у меня больше нет, – поднимая голову, бормочет Лупа, словно подслушивает мысли Эммы. Потом медленно, неуклюже поднимается. Зеленые глаза ее залиты слезами, а горячие ладони, прижавшись в миг, гладят лицо Эммы.
– Никого…
Эмма не успевает опомниться, когда чужие губы прижимаются к ее губам, и ее втягивают в жадный поцелуй, в котором нет ничего, кроме неловкости и страстного желания эту неловкость преодолеть. А еще все это напоминает поцелуй, рожденный в забвении и небытие.
Эмма понимает состояние Лупы и поэтому не отталкивает ее, однако римлянка и сама отстраняется очень быстро.
– Какая я жалкая, – смеется она сквозь непросохшие слезы. – Что я тебе? Я тебе не нужна. Никому я не нужна.
Она отворачивается и снова садится, почти падает, прикрывая руками выпуклый живот, а у Эммы внутри все горит тоскливым пламенем. Она и рада была бы как-то утешить Лупу, обнадежить ее, остаться с ней, но…
Но нет.
Это не ее история.
Лупа не ее история.
И они обе это понимают.
Тем не менее, Эмма остается с Лупой настолько, насколько той нужно. Они почти ни о чем не говорят, Лупа больше не плачет и только грустно смотрит куда-то в окно, за которым медленно угасает день. Рука ее спрятана в ладони Эммы, и это их касание странным образом что-то рождает в груди.
Когда сумерки опускаются на город, Лупа немного оживает. Она поворачивается к Эмме, у которой немилосердно затекла спина, и ровно спрашивает:
– Скажи, милая Эмма, ты хоть немного любишь меня?
Сколько раз она спрашивала об этом?
И только сейчас твердо Эмма отвечает, совершенно не кривя душой:
– Да.
Наверное, она и впрямь любит Лупу. Не так, как та того хочет, но по-своему. Быть может, любовь эта больше похожа на жалость, однако об этом Эмма не обмолвится никогда.
Она видит слабую улыбку на губах Лупы и вновь не отстраняется, когда римлянка целует ее в губы. Этот их поцелуй не похож на поцелуй страсти, он скорее приносит успокоение и дарит надежду на то, что все будет хорошо.
– Спасибо, что пришла, – выдыхает Лупа чуть погодя. – Ты единственная, кого я могу считать своим другом.
Эмма молча обнимает ее, не будучи в силах ответить тем же. Госпожа может дружить с рабыней, рабыня с госпожой – никогда.
Лупа отправляется отдать последние распоряжения насчет Руфии, а Эмма направляется в комнату Лилит и на пороге сталкивается с Роксаной. Та приветливо кивает и уходит, не говоря ни слова.
– Я помешала? – интересуется Эмма, глядя на встающую с кровати Лилит.
– Чуть раньше бы – и да, – смеется та, но быстро мрачнеет. – Ты уже слышала про Завоевателя?
– Слышала, – скупо отзывается Эмма. – Надо готовиться к его приходу.
– Все готово, – разводит руками Лилит. – Дело за кораблем, ты же помнишь?
Эмма с досадой прикрывает глаза.
Конечно, она забыла. Все события последнего времени немного выбили ее из колеи.
– Да, – лжет она. – На днях встречусь с Наутой.
Это не та встреча, к которой она хотела бы стремиться, но вряд ли кто-то еще предложит ей свой корабль для столь щекотливого дела. Остается надеяться, что Наута не забыл о своем обещании и не потребует плату больше той, что уже озвучил.
Эмма договаривается с Лилит, что та с Беллой предупредят остальных заговорщиков о последней готовности, и уходит, зачем-то надеясь еще раз пересечься с Лупой. Но римлянка не выходит ее проводить, и задумчивая Эмма сама не понимает, как получается так, что она приходит на рынок.
Большинство торговцев давно убрали свои товары, открытыми остаются только лоток с побрякушками да хлебная лавка. Эмма, впрочем, немного поразмыслив, направляется совершенно в другую сторону. И, остановившись перед Алти, требовательно спрашивает:
– Что, гадалка, когда же проклятие падет на нужную из голов?
Алти с ленивым прищуром смотрит на Эмму снизу вверх. Ничего в ней не изменилось: ни подведенные черным глаза, ни широкий рот с пухлыми губами, ни хриплый голос, которым она отвечает:
– Может, завтра. Может, послезавтра. А может, – она подмигивает Эмме, и ту передергивает от отвращения, – вчера.
Издевательский смех сопровождает Эмму на всем пути до лудуса, и она сжимает кулаки, убеждая себя в том, что поступила правильно, не разбив Алти лицо. Хватит ей уже проблем!
С Региной они пересекаются в купальне. Вечернее омовение снимает напряжение, и Эмма, раскинув руки по бортику, говорит, наблюдая за моющейся Региной:
– Что слышно о Паэтусе?
На самом деле ей бы хотелось поговорить о другом, но в доме ланисты опасно открывать рот: неизвестно, кто успел распустить уши.
Регина выливает на себя кувшин чистой воды и встряхивает головой. Прохладные капельки летят на Эмму.
– Он содержится под стражей. Его собираются отправить в Рим для дальнейшего суда.
В голосе Регины слышатся мстительные нотки, однако лицо ее остается невозмутимым. Она ловит на себе внимательный взгляд Эммы и улыбается, прищурившись.
– Видишь что-то, что тебе нравится?
Впервые за прошедшее время между ног тяжестью наливается самое настоящее желание.
– О, и еще как, – заверяет Эмма, жадным взглядом скользя по груди Регины, по животу и сожалением упираясь в поверхность воды, скрывающую самое сокровенное. Но разве это может помешать?
Регина хмыкает и подходит ближе, грациозно опускаясь на колени замершей от предвкушения Эммы. Теплые пальцы устраиваются на шее, красивое лицо склоняется ближе, язык облизывает желанные губы.
– А ты достаточно хорошо себя чувствуешь? – осведомляется Регина, дразня Эмму близостью поцелуя, но отстраняясь всякий раз, как Эмма тянется за ним.
Распаленная Эмма рычит, хватая Регину за талию и резко прижимая к себе. Регина ахает, теряя контроль, и пропускает момент, когда язык врывается между губ. Теперь уже поздно. Эмма целует Регину так, чтобы у той не возникло ни единой мысли об отсутствии необходимости происходящего. Хочется овладеть ею прямо здесь и сейчас, однако чужие голоса за пределами купальни заставляют Эмму с большим неудовольствием оторваться от так соблазнительно припухших губ.
