Едва подумав про Алти, Эмма морщится, отгоняя от себя мысль о возможных осколках проклятия, ударивших по Регине. Все это – простое совпадение. Ничего больше. Кора была слишком разозлена поведением Давида, и ничего не помешало ей отыграться на той, кто заведомо слабее. Мерзкая старая сука…

Они больше не разговаривают на эту тему, и лишь единожды, омывая Регине спину, Эмма негромко спрашивает:

– И все-таки: почему Аурус ни разу не попробовал заступиться за тебя?

Плечи ощутимо напрягаются под ее руками. Эмма уже жалеет, что спросила, и не ждет ответа, разве что какого-нибудь раздраженного, потому что время утренней нежности прошло, однако Регина, к ее удивлению, отвечает вполне развернуто:

– Аурус слаб, – нехотя говорит она. – Мне жаль его. Он зависит от мнения окружающих. И от Коры. Очень сильно.

А вот Эмма жалеть его не собирается. В чем проявилась бы слабость Ауруса, откажись он следовать за Корой? Разве не получился он, напротив, бесхарактерным мужем, задавленным пятой супруги?

Эмма встряхивает головой так, что капли воды с волос разносятся в разные стороны, и, развернув Регину к себе, жадно целует ее в губы, обхватив ладонями щеки. Регина пытается сопротивляться, говорит, что не время и не место, что их увидят, что их накажут, но Эмма будто стремится к наказанию, забыв, что при случае накажут ее не одну. Она подсаживает Регину на бортик купальни, раздвигает ей ноги и без долгих прелюдий приступает к тому, что продолжает порождать бурю одновременно в сердце и в паху.

Она хочет ее именно так – и она ее получает.

Когда Регина кончает, вцепившись Эмме в волосы, когда слабо говорит ей, что она сошла с ума, когда благодарно целует в припухшие губы, Эмма начинает понимать.

Сила правды – великая сила.

Регина так боялась истины, что заставляла себя держаться от Эммы как можно дальше. Но что теперь? Теперь – хочется надеяться – меж ними не осталось никакой лжи, ничего утаенного. И Эмма, приподнявшись из воды, целует Регину перед тем, как отпустить ее.

Теперь они вместе. На самом деле. И Эмма верит, что никто и ничего этого не изменит.

Следующие несколько дней проходят на удивление спокойно. Ни Кора, ни Аурус не замечают изменений в поведении Регины, которые очевидны Эмме. Все идет своим чередом, и даже Давид, ожидающий наказания за свой поступок, все шире расправляет плечи, потому что никто не тянет его к позорному столбу, чтобы высечь. Мария медленно, но верно идет на поправку, Студий утверждает, что распространения лихорадки ждать не стоит. Среди рабов царит радостное ожидание следующих игр: поговаривают, что в честь дня рождения Ауруса кого-то обязательно освободят. Эмма пытается поговорить об этом с Региной, но быстро отбрасывает затею, когда видит, насколько тускл и безжизненен взгляд карих глаз.

Потому что Регину совершенно точно никто не сделает свободной.

Кора не допустит.

Эмма ходит мимо хозяйки со все нарастающим желанием вцепиться ей в горло и выдрать его, а затем скормить вечно голодным дворовым псам. Очень много сил приходится ей прикладывать, чтобы держать себя в руках. Пожалуй, только то, что теперь она проводит с Региной все ночи, помогает ей справиться с одолевающими сердце и душу черными демонами. И, возможно, еще то, что Кора помалкивает, тоже играет свою роль. Раскрой она свой грязный рот, вылей она очередную порцию грязи на кого-то – и Эмма может не удержаться. Ей одновременно и хочется этого, и нет. Как бы там ни было, Кора остается матерью Регины. Родственные чувства могут взыграть в самый неподходящий момент. Эмма не хочет, чтобы Регина останавливала ее руку. Это обязательно воткнет меж ними кинжал, и нет никаких сомнений, что рано или поздно кто-то порежется об него.

Ласерта, оправившись после родов, выглядит странно молчаливой, в то время как щеки ее горят нездоровым румянцем. Студий заверяет, что римлянка ничем не больна, но Эмма не раз и не два перехватывает взгляд Ласерты, устремленный на Робина. Нет в том взгляде ничего здорового, и Эмма готова поклясться всем, что имеет, что Ласерта задумала что-то нехорошее. Однако доказательств тому нет, и приходится ограничиться предупреждением Робина.

Тот, впрочем, лишь отмахивается.

– Ничего она не сделает, – мрачно заявляет он, когда Эмма докладывает ему о своих подозрениях. – Ей просто хочется, чтобы отец ребенка был рядом. Нормальное женское желание.

Эмме очень хочется спросить, когда это Робин успел стать таким знатоком женских сердец, но вместо этого она говорит:

– Тебе, может, и не сделает. А о Мэриан ты подумал?

Не подумал. Это видно по заходившим на скулах желвакам.

– Ничего она никому не сделает, – размеренно повторяет Робин. – Потому что знает, что…

Тут он осекается и торопливо уходит, бросая на ходу о необходимости срочной тренировки. Эмма недоуменно хмурится ему вслед, ощущая, что не до конца выложилась. Ей не хочется, чтобы в лудусе еще кто-то умер, поэтому какое-то время она следит за Ласертой – вместе с Корой, так как последняя, судя по всему, тоже не испытывает желания позволить дочери сблизиться с рабом. Как вообще она позволила Ласерте родить этого ублюдка? И ублюдком Эмма называет ребенка вовсе не потому, что он ей не нравится: слишком уж часто это слово теперь звучит в домусе, срываясь с губ не только римлян, но и даже рабов.

Когда Мэриан начинает мучиться желудком, Эмма ловит Робина за руку и настоятельно советует ему обратиться к Студию.

– Ты понятия не имеешь, на что способны женщины, – убеждает она его, и Робин в итоге сдается. Стонущая от рези Мэриан позволяет Студию себя осмотреть, и тот приходит к выводу, что рабыню пытались отравить, но в силу неопытности отравителя доза вышла несмертельной.

– Радуйся, – брюзжит Студий, поглядывая на перепуганную Мэриан. – Полежишь пару деньков, отдохнешь от работы.

Робин молча сжимает кулаки, садясь у постели жены. Эмма пытается поговорить с ним, но после смерти сына Робина будто подменили. И ведь ничего тут не поделаешь…

Тогда она берет дело в свои руки.

– Твоя дочь пыталась отравить Фура, – говорит Эмма, придя к Аурусу без приглашения. Она останавливается возле стола, привычно заваленного свитками, а хозяин поднимает голову ей навстречу и устремляет потухший взгляд. В последнее время Аурус выглядит неважно. Может, и его тоже травят? После всего, что Эмма узнала, она ничему не удивится.

– Я знаю, – внезапно кивает Аурус, и Эмма скрещивает руки на груди.

– Знаешь, – повторяет она, не думая, что хочет подробностей. – И что намерен делать?

Или ему плевать на своего лучшего гладиатора?

В какой-то момент взгляд Ауруса озаряется гневом.

– Уж не ждешь ли ты, что я стану отчитываться перед тобой, рабыня?! – восклицает он, однако Эмму не пугает эта вспышка. Аурус, понимая, снова скучнеет. Не осталось в нем прежней силы, прежнего огня, с которым он осматривал Эмму на корабле Науты. Да и новых гладиаторов он давно не покупает, будто бы устал от всего, что творится на арене и за ее пределами. Эмму пугает лишь то, что Паэтус, в отличие от отца, полон сил и идей, которые не спешит скрывать. Весь лудус в курсе его планов на будущее наследство. И, вполне вероятно, Паэтус, как и его сестра, поднаторел в вопросе ядов.

Аурус растирает лицо ладонями и откидывается чуть назад, почти сразу же выпрямляя спину.

– Ласерта будет наказана, – глухо сообщает он терпеливо ждущей Эмме. – Возможно, я отошлю ее из города во избежание повторения подобного.

Вот это славная новость! Эмма даже не пытается скрыть свою радость. Увидев ее улыбку, Аурус грустно усмехается.

– Не везет мне с детьми, да, Эмма?

Безумно хочется сказать, что ребенок, с которым ему могло повезти, его же собственными руками опущен на самое дно, но Эмма лишь пожимает плечами.

– Полагаю, ответственность за это стоит разделить с супругой.

Ненавязчиво она подталкивает Ауруса к мысли о причастности Коры к тому, какими распущенными негодяями выросли милые детки, однако хозяин лудуса не замечает намека. Он качает головой и вздыхает.