В какой-то момент Эмма вспоминает про Марию и лихорадку и ловит себя на желании отдернуться, но остается сидеть как сидела. И только пальцы на груди Регины сжимает.

Есть ли разница между госпожой и рабыней, когда дело касается Регины?

Эмма не собирается думать об этом сейчас.

– Я всегда тебя хочу, – возвращает она шепот, что дыханием оседает на губах Регины. – Но сначала закончи, что начала.

Это важнее. Ничего не может быть важнее этого.

Регина долго смотрит на нее, стискивает пальцы поверх пальцев Эммы и ничего не говорит. А потом усмехается и выпрямляет спину.

– Я переспала с ним трижды, – бросает она довольно непринужденно. – Трижды меня застали с ним. Все разы – моя мать.

Эмма даже не сомневается. Коре, очевидно, доставляет удовольствие бродить по чужим спальням и подсматривать. Старость – не радость.

– По римским законам никто не смеет спать с чужим рабом без разрешения хозяина**…

– Разве ты не была его хозяйкой тоже? – перебивает Эмма, которой становится вдруг неприятно от мысли, что Регина спала с кем-то другим. Не с ней. Пусть это и было много лет назад. Ревность – такая лишняя, такая несвоевременная – цепляется острыми коготками за затылок, тянет волосы, дует в уши. Эмма нетерпеливо трясет головой и повторяет, раз за разом сжимая пальцы на чужой груди и ладонью чувствуя твердый сосок:

– Ты тоже была его хозяйкой. Так почему?..

Регина кусает губы и тяжело дышит. Должно быть, от дурных воспоминаний.

– Я больше не была любимой дочерью. И опозорила семью. Кора планировала выдать меня замуж за богача, но кому нужен порченый товар?

На мгновение Эмме кажется, что взгляд Регины подергивается истомой.

Обман зрения.

Сосок зажимается между пальцами и остается там. Ему хорошо.

Эмма прикусывает нижнюю губу, невольно повторяя этот жест за Региной. И спрашивает хрипло, когда внизу живота что-то дергает – не больно, приятно:

– Она сделала тебя рабыней?

Что-то толкает ее вперед, ближе к Регине, заставляет прижаться губами к мягкой щеке, там, где упала прядь темных волос, от которых едва уловимо пахнет фазелийской розой. Эмма захватывает прядь губами на мгновение и почти сразу же отпускает. Ладонь с груди сдвигается ниже, на живот, а губы касаются удобно выгнутой шеи.

Эмма не знает, что они делают и почему. Она знает, что продолжает слушать. Понимать. Принимать.

И хотеть.

Снова.

Вздох доносится от Регины.

– Аурус сделал. Ингенус был его рабом. Аурус не хотел так поступать со мной, но у Коры свои методы давления. Всегда были и будут.

Давно понятно, что Кора – тварь. Но избавиться от одной дочери в пользу другой таким способом…

Будь проклята, Кора! Будь проклята!

Мысли о проклятии вяло шевелятся где-то далеко. Они призрачны и не имеют сейчас никакого веса, как и Кора, о которой зачем-то приходится говорить.

Эмма ведет языком от шеи через подбородок вверх по щеке и останавливается у уха, в которое шепчет:

– Почему он не избавится от нее?

Она еще не договорила, а уже понимает, насколько глуп вопрос.

Аурус не стал бы убивать жену ради падчерицы, с которой даже не спит. Они ведь не спят, так?

Эмма не хочет знать.

Не сегодня.

Регина обнимает ее за плечи и притягивает к себе.

– Полагаю, он все еще ее любит.

Эмме очень хочется рассказать о Белле и о том, как и сколько раз в день Аурус любит и ее тоже, но она молчит, понимая, что ничего хорошего этим рассказом не добьется. Она молчит и в молчании находит губы Регины, накрывая их своими, разделяя с ней медленный, глубокий поцелуй. Языки трогают друг друга без лишней поспешности, и этот размеренный танец заводит Эмму так сильно, что она выдыхает стон прямо Регине в рот, не думая, что может спугнуть.

Наверное, это неправильно. Ведь они обсуждают серьезные, важные вещи. Но почему тогда Регина позволяет ей это? Почему пришла сюда среди ночи?

Ответ один – чтобы забыться.

Чтобы забыть.

И это лучший способ.

Эмма опрокидывает Регину на себя и обхватывает ее ногами – крепко, чтобы никто не сумел убежать, даже если очень захочет. Но в этот раз Регина не сбегает. Она тяжело дышит и настойчиво прижимается и целует Эмму все горячее, все свободнее. Уже и не понять, где чьи губы, где чей язык… Эмма открывает глаза и кладет ладони на щеки Регине, на мгновение отстраняя ее от себя, любуясь ею.

– Они – твоя семья, – бормочет она едва слышно.

Это уже не кажется невозможным.

В Риме возможно все.

Они даже сделали ее управляющей, а не простой рабыней. Как мило с их стороны.

Регина невесело смеется и тянется за еще одним поцелуем, в котором выдыхает:

– Правда?

Она жмется к Эмме так, как не жалась очень давно – или даже никогда, - и Эмма дрожит от предвкушения того, что непременно случится: теперь уже точно, нет никаких сомнений. Будто только телесная близость сумеет отогнать морок, сотканный ядовитыми признаниями.

Будто это все, что спасет их.

Регина мнится отчаянно легкой и слишком торопливой, когда переворачивается на кровати вместе с Эммой и, найдя ее руку, заводит себе между ног. Там влажно, и гладко, и горячо, и нет ничего прекраснее для Эммы сейчас, чем ласкать эту нежность и смотреть, как меняется лицо Регины, то напрягаясь, то расслабляясь.

– Да, – слышит она сбивчивое, – вот так, Эмма… Пожалуйста…

И столько искренности в ее мольбе, сколько не было нигде и никогда.

Эмма продолжает смотреть, словно не может отвести взгляд. Пальцы ее ловки и проворны. Регина выгибается, стремясь прижаться сильнее, и чудится, будто исповедь позволила разорвать оковы, что так туго стягивали ее столько лет. Эмма склоняет голову и, захватив губами отчаянно бьющуюся на шее жилку, посасывает ее, наслаждаясь стонами, затем, почувствовав, что осталось немного, стремительно перемещается выше и забирает себе крик облегчения Регины, принимая ее дрожь как доказательство наивысшего блаженства. Регина обмякает в объятиях и неровно дышит, короткие волосы прилипли к щекам и ко лбу. Эмма любуется ею, а мгновением спустя без разрешения проникает тремя пальцами внутрь и вновь накрывает губы Регины поцелуем, чтобы поймать удивленный выдох.

– Тшшш, – бормочет она чуть позже. – Тихо, тихо… Все хорошо.

Она не двигается, позволяя Регине привыкнуть, знает, что больно быть не должно: Регина возбуждена достаточно, чтобы принять все, что Эмма захочет ей дать. А когда Регина шире раскидывает ноги, чтобы позволить Эмме войти глубже, то сладкая судорога пробегает вниз по телу и стремительной молнией вырывается наружу. Это не оргазм, но что-то похожее, и Эмма рвано, резко выдыхает, дрожа. По внутренней стороне бедра стекает быстро остывающая струйка. Приходится упереться лбом в плечо Регине, чтобы не упасть.

– Я люблю тебя, – говорит Эмма, не поднимая головы, и слышит:

– Возьми меня.

С этими словами Регина пришла сюда, однако сейчас они звучат совершенно иначе. И Эмма послушно начинает двигать рукой, чувствуя, как Регина подается навстречу, как раскрывается, как принимает. В какой-то момент они стонут в унисон, и это пробивает Эмму еще одной судорогой, послабее предыдущей, но тоже достаточно приятной. Она ускоряется, напрягая мышцы, Регина вцепляется ей в спину и прогибается, выстанывая что-то нечленораздельное. Эмма не слушает. Она берет ее так, как хотела взять давно – так, чтобы сводило запястье, так, чтобы хлюпало, так, чтобы Регина срывалась на крик, - и перед самым оргазмом прикусывает шею Регины, с удовлетворением ощущая, как через мгновение пальцы ее зажимаются самыми прекрасными из всех тисков.

Влага стекает по ладони, когда Эмма осторожно приподнимается. Регина тяжело дышит, закрыв лицо руками. Эмме хочется видеть ее, но она молчит и ждет, а дождавшись, склоняется, чтобы оставить поцелуй любимым губам.

Регина убирает руки. Глаза ее мутные, губы кривятся. И она говорит совсем не то, что Эмма желала бы слышать:

– Ты напомнила мне его.