Регина молча нагибается, чтобы поднять брошенную тунику. Гнев заполняет сердце Эммы, когда она видит, насколько спокойно лицо Регины. Будто и не было сейчас ничего между ними. Да когда же кончатся эти игры?!

– Регина, ответь, – требует Эмма и подступает ближе. Протягивает руку, касаясь плеча Регины, но та тут же уклоняется от прикосновения и цедит сквозь зубы:

– Ложись спать, Эмма. Все хорошо.

В ее голосе столько металла, что Эмма чувствует его на языке. Или это что-то другое?

Она снова делает попытку коснуться Регины и снова получает отпор. Гнев, наконец, переливается через края и вместо крови устремляется по жилам.

– Хватит! – рычит Эмма, хватая Регину поперек талии и опрокидывая на кровать, наваливаясь сверху со всей возможной силой. – Прекрати!

Регина яростно вырывается, в какой-то момент до крови прокусывая Эмме руку. Боль отрезвляет, но Эмма испытывала и не такое на арене. Она продолжает удерживать Регину, пока та не затихает спиной к ней. Тогда Эмма осторожно ослабляет хватку, готовая в любой момент начать все заново. Но Регина лежит и не двигается, глаза ее закрыты, а на губах остывает кровь. Эмма склоняет голову и медленно целует Регину в плечо.

– Скажи мне, что с тобой творится, – просит она мягко, готовая сделать все, что угодно, лишь бы только Регина осталась сегодня с ней. Они могут просто лежать рядом, просто спать, только пусть она останется.

Регина не шевелится. Эмма гладит ее по волосам, по спине, оставляет поцелуи и с горечью думает, как мало она может на самом деле. У нее не получается проникнуть в душу к Регине, не получается убедить ее, что она может быть и лучшим другом, и надежной возлюбленной. Ах, если бы только удался побег… Тогда Регина увидела бы, что…

– Хочешь знать? – вдруг произносит Регина. – Ты правда хочешь знать?

Она выворачивается из рук Эммы и садится. Спина ее болезненно напряжена, на груди виднеется синяк, и Эмма не знает, когда он появился. Она хочет коснуться его, но Регина моментально отталкивает руку.

– Так ты хочешь знать? – с нажимом повторяет она. – Действительно хочешь?

Она будто готовится принять решение. И зависеть оно будет от того, что скажет Эмма.

Глаза у Регины темны и непрозрачны. Она неотрывно смотрит на Эмму и сжимает губы. Тело ее по-прежнему напряжено, и безумно хочется сделать так, чтобы оно стало мягким и податливым. Доверчивым.

Эмма кивает.

– Да.

В ее «да» вложено все, что только можно вложить в столь короткое слово. Эмма хочет знать все. От и до. Для этого она здесь.

Регина криво усмехается. Во взгляде ее что-то ломается, и кажется, что вот-вот польются слезы. Эмма вскидывается, чтобы обнять Регину, чтобы дать ей свою защиту, но слова, которые срываются следом с желанных губ, наполняют сердце ужасом. Самым настоящим, откровенным ужасом, пожирающим изнутри.

– Кора – имя моей матери, – ровно говорит Регина. – И это она сделала так, чтобы я стала рабыней.

Будто весь мир покачивается от этого признания.

Эмма не может поверить тому, что слышит. Кора – мать Регины?! А Аурус, получается…

Регина больше не смотрит на нее. Она глядит в сторону, на покачивающееся пламя масляного светильника, и монотонный голос ее на какой-то момент заставляет Эмму подумать, что на самом деле все в порядке.

Ведь все это было так давно…

– Мы переехали в Рим из маленькой деревни под Грецией, – голос Регины не дрожит и не выдает эмоций. – Когда Рим подмял Грецию под себя, мне исполнилось пять лет. Спустя год скончался отец, и матери потребовалась новая защита: сами мы бы не сумели выжить. В тот год именно там проезжал Аурус. И именно ему приглянулась Кора. Или она сделала так, чтобы ему приглянуться – нет разницы.

Эмма и слышит, и одновременно не слышит Регину. Голос будто протекает мимо подобно медленной, ленивой реке, то и дело облизывающей босые ноги. Эмма молчит и тоже смотрит на пламя, постепенно выжигающее глаза. Пусть бы оно выжгло все! Все! И память… И этот год в Риме… И…

– Он забрал нас в Рим. К тому времени его жена уже сбежала от него с молодым моряком, хоть Аурус и предпочитает до сих пор подносить легенду о том, что она скончалась.

Эмма совершенно не помнит, что Аурус говорил по этому поводу – и говорил ли. Быть может, что-то такое обронил Паэтус, но и его слов Эмма сейчас не вспомнит. Оно ей и не нужно. Она даже не пытается. Ей все равно, что там случилось с первой женой Ауруса. Ее интересует вторая жена. Кора.

И Регина, которая стала Аурусу приемной дочерью.

– Но как же… – бормочет Эмма, вскидывая непонимающий, пораженный взгляд. – Он… удочерил тебя? И сделал тебя рабыней?

Как же… Из гречанки Регина превратилась в римлянку, а затем потеряла свободу…

Эмма напрочь забыла уже, каким вожделением пылала несколько вдохов тому назад. Если сейчас ей и хочется сделать что-то с Региной, то только обнять ее: сильно, крепко, надежно.

Регина, наконец, смотрит на Эмму, и глаза ее столь непроницаемы, что на какой-то момент Эмме становится не по себе. Что если Регина замолчит сейчас? Что если передумает делиться своим прошлым? Эмма отчетливо осознает, что второго такого случая ей не представится. И она едва заставляет себя подавить облегченный возглас, когда Регина продолжает вполголоса:

– Аурус удочерил меня. И какое-то время я была его любимой дочерью. Его и Коры, которая любила меня, потому что меня любил ее новый муж. А потом родилась Ласерта*…

Горькая усмешка завладевает губами Регины, и Эмма моментально понимает: Ласерта стала новой любимой дочерью. А Регина отошла на второй план. И понимание это подтверждается словами самой Регины:

– Обо мне забыли. Предоставили самой себе. Разрешили заниматься всем, чем мне только вздумается. Я была всего лишь дочерью новой жены господина Ауруса. А Ласерта родилась в законном браке и могла претендовать на все.

Пальцами правой руки Регина теребит браслет, и Эмма невольно отмечает, что это тот самый, который она подарила. В любой другой момент это наполнило бы ее сердце неподдельной радостью, однако сейчас она просто смотрит в одну точку какое-то время, а потом тихо спрашивает:

– И тогда ты влюбилась в Ингенуса?

Любой брошенный ребенок поступил бы так же. Потянулся бы к тому, кто захотел бы отдать ему хоть немного своего тепла.

Регина издает короткий смешок, и по нему абсолютно ясно, насколько ей несмешны все эти воспоминания. Эмме хочется коснуться ее, но она сдерживает себя, не уверенная, что любое касание не заставит Регину вскочить и убежать.

– Не тогда. Тогда мне было семь. Ингенуса я встретила восемь лет спустя.

Она прикрывает глаза, и потрясенная Эмма видит, как из-под левого века скатывается по щеке быстрая слеза. Регина смахивает ее, шмыгает носом и вздергивает подбородок.

– Я не полюбила его с первого взгляда, если ты хочешь спросить меня об этом, – она пытается говорить надменно, и у нее почти получается. – Я была слишком мала, чтобы думать о любви. Но когда я поняла, насколько он свободен духом, насколько силен и мужественен… – Регина улыбается, и Эмма замирает от того, насколько нежна эта улыбка. – О, я влюбилась как кошка! И захотела быть с ним, чего бы мне это ни стоило…

Регина умолкает, будто ей нужно набрать в грудь побольше воздуха, чтобы продолжить рассказ. Плошка с маслом принимается чадить, но никому до нее нет дела.

– Свободы, – мрачно подсказывает Эмма и ловит быстрый взгляд Регины. А потом повторяет:

– Это стоило тебе свободы.

И не только, но все последующее Эмма уже знает. Теперь ей интересно, с чего все началось.

Регина горько смеется и вдруг берет своей холодной рукой пылающую руку Эммы. Прижимает ладонью к груди, и только сейчас Эмма вспоминает вдруг, что тунику Регине надеть обратно так и не случилось.

– А что, Эмма с северных гор, – жарко шепчет Регина, склоняясь ниже, – нравится тебе, что я – бывшая госпожа? Хочешь меня?

Глаза у нее шальные, дикие. Будто от болезни блестят. Или это отблески пламени?