Эмма зябко передергивает плечами, когда на ум приходит Алти и ее проклятие. Как скоро она сплетет его? Что Эмма ощутит? Или не почувствует ничего? По кому это ударит?

Эмма понимает, что может стать хуже в каком-то плане – случившееся с Региной прямое тому доказательство, – но и совсем ничего не делать она не в состоянии. Самым простым выходом явилась бы смерть Коры, однако как сделать это так, чтобы подозрение не пало на того, на кого не следует? Как Эмма ни силится, пока что она не может придумать ничего, что упростило бы их жизнь после исчезновения Коры. Всегда остается Паэтус и Ласерта, да и Аурус не так прост, как хочет казаться. Однажды ему надоест подчиняться указкам гладиатора, и что тогда? Эмма с содроганием ждет дня, когда Аурус велит наказать ее за не склоненную голову, потому что с того момента ей останется только одно.

Бежать.

В лудусе отчего-то шумно, все вокруг какие-то растревоженные. В первый момент Эмма списывает все на смерть Роланда, однако почти сразу понимает, что дело в чем-то другом. Она ловит пробегающего мимо Лепидуса и требует объяснить, в чем дело. Парень кривится и бросает:

– Мария заболела.

Рабы болели и раньше, но никогда вокруг этого не возникало такой шумихи.

Эмма хмурится.

– Что-то серьезное?

– Да откуда я знаю?! – раздраженно восклицает Лепидус, вырывается и убегает. Вечно взъерошенный и недовольный всеми мальчишка… Эмма смотрит ему вслед, пожимает плечами и идет на гул голосов.

Гладиаторы собрались возле комнаты Марии и Давида и бурно обсуждают что-то. Эмма прислушивается, но ничего не может разобрать. Наконец появляется Студий вместе с Давидом, и гладиаторы бросаются к ним.

– Это лихорадка?

– Она заразна?

– Мария выживет?!

Вопросы сыплются один за другим, Эмма не спешит задавать свои.

Студий отмахивается от назойливых гладиаторов, требует пропустить его, сославшись на неотложные дела, и уходит. Тогда настает черед Давида, и он устало потирает лицо ладонями. Рабы атакуют его вопросами, но он молчит, будто ему трудно отвечать. Может, так и есть. В конце концов, речь о его жене. Эмма не уверена, что захотела бы болтать, случись Регине заболеть – да еще тяжело, судя по всему.

– Это желтая лихорадка* с лесных болот, так сказал Студий, – глухо поясняет Давид наконец. – Надо пережить эту ночь…

Он осекается и принимается тереть лицо более ожесточенно. Гладиаторы сочувственно молчат, а Эмма некстати вспоминает про Алти и проклятие и отказывается верить в то, что оно могла ударить так быстро. И почему по Марии?!

– Все будет хорошо, друг, – неумело утешает Давида Галл, похлопывая его по спине. – Раз Студий сказал, что надо ждать, будем ждать… Боги обязательно помогут. Это же Мария!

Эмму передергивает от упоминания богов, но она ничего не говорит. Это личное дело Галла, и разубеждать его она не станет. Сама недавно верила и помыслить не могла ни о чем другом.

Давид качает головой. В его потухших глазах нет ни капли надежды.

– Ты разве знаешь хоть кого-то, кто выжил?

Он собирается продолжить, но его прерывает резкий и недовольный голос Коры:

– Что за сборище тут? А ну разошлись!

Римлянка проходит сквозь толпу мгновенно расступившихся гладиаторов и останавливается перед умолкнувшим Давидом. Презрительно кривит губы и складывает руки на животе. Богатая фиолетовая туника скрывает ноги, на которые смотрит Эмма, вдруг вспомнив, как Кора жаловалась на них. Все прошло? Она вылечилась?

– Студий сообщил мне о лихорадке, – голос римлянки становится еще более недовольным, если такое возможно. – Что ты намерен делать?

Она не отрывает колючего взгляда от Давида, а тот сглатывает и бледнеет на глазах.

– Я… – он неровно вздыхает. – Студий велел ждать. Завтра будет…

– Завтра у нас может начаться эпидемия**, – обрывает его Кора. Лицо ее кривится в гримасе отвращения. Она осматривает Давида с ног до головы и небрежно говорит то, что заставляет застыть от страха даже Эмму:

– Она должна умереть сейчас. Ты еще молод, мы подберем тебе жену…

Кора осекается в миг, когда слюна принимается ползти по ее щеке.

Эмма не сразу понимает, что произошло.

Зато гладиаторы понимают все прекрасно и моментально скручивают Давида, оттаскивая его подальше от госпожи. Кто-то бросается к Коре и услужливо принимается вытирать ей лицо. Римлянка подозрительно молчит и не спешит отдать приказ на расправу.

Эмма напрягается.

Давид, которого держат крепко, поднимает голову. Он красный от напряжения, и голос его хрипл и зловещ:

– Если с ней что-нибудь случится… Если только с ней что-нибудь случится…

Галл с размаху бьет его кулаком, и Эмма вынуждена признать, что это единственный способ хоть как-то попытаться исправить ситуацию.

Кора – по-прежнему молча – следит за тем, как потерявшего сознание Давида волокут прочь, не особо заботясь о его удобстве. Гладиаторы торопливо расходятся, и вот Эмма остается с римлянкой один на один. Момент упущен, сердце в груди пропускает удар, когда взгляд Коры устремляется на Эмму. Вот сейчас она найдет того, на ком можно отыграться…

Эмма стискивает зубы и сжимает кулаки.

Сердце начинает колотиться.

Проклятие…

Вот о чем надо помнить.

Проклятие, которое падет на голову этой богатой старой твари.

И Эмма помнит.

А Кора просто отворачивается и уходит, не говоря ни слова. И это еще страшнее, чем если бы она изрыгала проклятия.

Эмма растерянно смотрит вслед и ловит себя на мысли, что готова побежать следом и умолять не держать на Давида зла: это ведь его жена, кому было бы приятно услышать, как ее планируют убить!

Возле комнаты Марии нет никого, кто мог бы охранять, и какое-то время Эмма неловко топчется рядом, потом видит возвращающегося Галла, который придерживает под руку шатающегося Давида.

– Извини, друг, – виновато гудит здоровяк. – Сам понимаешь, тебя остановить надо было, наделал бы ты дел!..

Давид вяло кивает. Галл пересекается взглядами с Эммой и говорит ей:

– Мы тут будем. Ты иди.

И Эмма, в планы которой не входит оставаться возле комнаты больной Марии, спешит к Студию, чтобы выведать у него всю правду.

– Да что ж вы такие надоедливые?! – Студий косится на Эмму и, убедившись, что исчезать та не собирается, раздраженно буркает: – Это не заразно. По крайней мере, от человека не заразишься. Вот если комар укусит – тогда да.

У Эммы тут же начинает чесаться левая рука, она ожесточенно чешет ее, а Студий смотрит с подозрением.

– Тоже на болота ходила? – требовательно осведомляется он.

Эмма качает головой.

– Голова болит? – неумолимо продолжает Студий. – Трясет? Мышцы в норме? Тошнит? Рвет?

На все вопросы Эмма продолжает качать головой. Студий немного успокаивается, но все же велит немедленно приходить, если что-то из того, о чем он спросил, вдруг начнется. Эмма обещает и торопливо уходит, чтобы почти сразу же вернуться.

– Мария выживет?

Студий утомленно смотрит в сторону.

– Может быть. Как повезет.

Это слишком неопределенно, Эмма хочет четкого ответа, но Студий не собирается ей его предоставлять. Он прогоняет ее, велев больше не приходить без дела.

Эмма бредет по галерее лудуса, и ноги сами приводят ее в молельню. Какое-то время она недоуменно смотрит на плошки, в которых следовало бы зажечь траву, а потом подходит к ступенькам и садится на них, свесив руки между коленей.

Все идет не так, как она планировала. К этому времени Завоеватель уже должен был войти в Рим, почему он так медлит? Неужели сила его не так велика, как трезвонят все вокруг? Что будет, если…

Эмма встряхивает головой.

Нет, нет! Она не станет приманивать дурные мысли! Все неприятности – лишь временные. Нужно верить, что вот-вот наступят светлые дни.

Тяжелые шаги заставляют ее вскинуться. Но, к счастью, это всего лишь Робин. Он молча подходит и садится рядом. Эмма принимается изучать потемневшее осунувшееся лицо друга.