Эмма невольно сглатывает, явственно ощущая сухость в горле.

– Я не знаю, как это было для тебя, – шепчет она, пока руки ее гладят бедра Регины. – Ты такая закрытая… Ты ничего мне не говоришь.

Она всматривается в темные глаза до того момента, когда понимает, что они слишком близко. И едва-едва различает шепот:

– Что я должна тебе сказать? – в глубине взгляда Регины переливается что-то темное, что-то, до чего не дотянуться при самом большом желании. – Что я не убиваю людей? Что кошмары мучили меня несколько месяцев, пока я не стала пить травы? Что я всюду видела его тень, а ночами слышала голос?

Пальцы Регины вцепляются Эмме в волосы, отгибают голову назад. Регина нависает над Эммой, продолжающей стоять на коленях, и шепчет, шепчет в самую глубину ее рта, ни разу не коснувшись губ губами:

– Ты не должна была быть в моей жизни, Эмма с северных гор. Я не призывала тебя и не молилась о тебе богам. Я научилась жить одна, и мне было хорошо в этом одиночестве. Но вот появилась ты, и все пошло наперекор начертанному.

Взгляд ее изучает бледное лицо Эммы, скользит по нему, словно ласкает, но на деле от него впиваются под кожу тонкие невидимые иглы. Эмма терпит: она хотела этих откровений. Она хотела хоть каких-то эмоций, устав без них.

Регина гладит ее свободной ладонью по щеке, ведет большим пальцем по губам, приоткрывая их, словно для поцелуя – и не целует.

– Я не хотела, чтобы ты думала, что я убила для тебя, Эмма. Это не так. Это было не так. Я мечтала, чтобы в моем сердце никогда не родилось иное. Чтобы ты не забралась туда и не установила свои порядки.

Она шепчет о том, что так долго любила Ингенуса, что другое чувство просто не могло прийти к ней. Что боги не позволят им быть вместе. Что они всего лишь рабы, которые не могут распоряжаться собственными судьбами.

Она дышит о том, что Эмма не должна была влюбляться в нее.

Эмме безумно хочется поцеловать ее. Вот такую – отрешенную, практически опустошенную признаниями. Хочется вдохнуть в нее жизнь, заставить смеяться – искренне и открыто, – заставить любить. И она обнимает ее крепче и притягивает к себе, напрочь забыв о Киросе, о своем поступке, обо всем, что не касается их двоих.

– Если я здесь, – шепчет она так же тихо, как и Регина до этого, – значит, так нужно. Значит, боги дают тебе второй шанс. Со мной. Почему ты не хочешь воспользоваться им?

Она целует Регину до того, как та успевает что-то ответить. Раскрывает ее губы своим языком, дотягивается до чужого, затевает с ним причудливый танец и проталкивает в горло приглушенный стон. Внизу живота зарождается что-то горячее, жидким проливающееся между бедер, которые безудержно хочется сжать.

Рука Регины, стискивающая волосы, приходит в движение практически сразу же, и Эмма, задыхаясь, вынуждена отпрянуть, так как не хочет лишиться половины скальпа.

– Я люблю тебя, – вырывается у нее сердито. – И ты любишь меня. Даже не вздумай отрицать.

Регина и не отрицает. Оттолкнув Эмму, она отворачивается и снова принимается за вышивку, ничем более не выказывая интерес к происходящему. Даже плечи ее не подрагивают от порывов ветра, то и дело заглядывающего в комнату.

Эмма уходит в смятении. Внутри нее понимание борется с желанием схватить Регину и опрокинуть на кровать, установить свои правила. Войти в душу, в сердце, в тело – везде, куда не хотят пускать. То, что Регина и отталкивает, и одновременно нет, начинает надоедать. Неудовлетворенность рождает свои образы, Эмма ловит себя на том, что они ей нравятся. И это пугает гораздо больше равнодушия к судьбе Кироса, о котором заговаривает Робин, остановив Эмму за колонной возле тренировочной арены.

– Соглядатаи Ауруса опрашивают гладиаторов по поводу его смерти, – шепчет он взволнованно, но его волнение совершенно не передается Эмме. Она будто уверена, что ей – и остальным – все сойдет с рук.

– Кироса мало кто любил, – отзывается она мрачно, все еще находясь во власти очередного отказа Регины. – Поспрашивают и перестанут.

Робин придерживается иного мнения и предупреждает Эмму, чтобы она держала язык за зубами. Она смотрит на него как на умалишенного.

– За кого ты меня принимаешь? – возмущение просачивается в ее голос. – Ты считаешь, что я могу быть неуравновешенной настолько, что подставлю под удар все то, что мы так долго готовили? Всех людей, что хотят свободы?

Робин тушуется и отводит взгляд, а Эмма просто не хочет верить, что он, оказывается, совершенно ее не знает. Впрочем, и она его тоже, стоит только вспомнить Ласерту и ее будущего ребенка. Просто бык-осеменитель.

Эмма злится на Регину и Робина практически до самой ночи, когда Мария говорит ей, что следует пойти к Ласерте. В первый момент Эмма не понимает услышанного и переспрашивает, недоумевая, что именно капризная римлянка от нее хочет. Но сомнения и догадки отпадают сразу же, едва Эмма видит голую Ласерту, сидящую на краю кровати. Рядом с ней лежит искусственный фаллос. Эмме хочется надеется, что это не для нее, но Ласерта велит:

– Задерни занавесь. Плотно.

Эмма просила Ауруса оградить ее от общения с Ласертой, как и с Корой, но, вероятно, он об этом даже и не знает. Вряд ли бы ему понравилось происходящее.

Она подавляет тяжелый вздох и выполняет приказ. Затем поворачивается и смотрит, как Ласерта с видимым трудом поднимается с постели и подходит ближе. Вся она абсолютно неприкрыта, и Эмма ловит себя на том, что смотрит на ее грудь с большими розовыми сосками. Ей одновременно и нравится это, и не нравится. Она не может понять, что больше. Воздержание явно играет свою роль, и если бы Эмма хотела, она обвинила бы в том Регину, но она не хочет.

Ласерта видит ее взгляд – не может не видеть.

– Ни у кого из этих идиотов не встает на меня, – злобно кидает она, поглаживая выступающий живот. – Для них я слишком беременная.

Она смеется – слишком громко, слишком неестественно. Эмма позволяет себе тоже изогнуть кончики губ.

Встало бы у нее, будь она мужчиной?

Она оценивающе окидывает взглядом фигуру Ласерты.

Нет.

Она ее не хочет. И не из-за беременности – просто римлянка никогда не привлекала ее. Возможно, находись в том же положении Регина…

При этой мысли интерес Эммы начинает шевелиться где-то между ног. Она переступает ими, не намереваясь отдавать Ласерте ни капли своего желания. Оно не для нее.

Кажется, Ласерта понимает, что ее снова не хотят. И резко подается вперед, захватывая ладонями щеки Эммы – почти как Регина этим же днем.

– Я всегда хотела понять – каково это, – шипит римлянка, впиваясь ногтями в щеки Эммы. – Ты трахаешь Регину, рабыня, верно?

Она смеется, не дожидаясь ответа, и зло вращает глазами, не отпуская Эмму. Лицо немеет от боли. Эмма терпит. Она не станет бить беременную. Даже если та этого заслуживает.

Даже если никто ее за это не накажет.

– Лупа хвалила тебя, – продолжает Ласерта, разглядывая Эмму. – Говорила, что многому тебя научила. Думаю, она не преувеличила.

Имя бывшей хозяйки чем-то колким отдается в сердце, и Эмма проглатывает вдох. Ласерта замечает это, удовлетворенно смеется, отталкивает от себя и возвращается к кровати, на краю которой встает на четвереньки, выпятив зад: гладкий и белый. Она широко раздвигает ноги, предоставляя Эмме возможность увидеть все, что та совсем не хотела бы видеть.

– Давай же! – требует Ласерта. – Живее, рабыня! Я слишком долго хочу этого!

Она раскрытая и влажная и будь она кем-нибудь другим, Эмма не медлила бы ни мгновения. Но это все еще Ласерта.

Она все еще отвращает.

Живот ее отчетливо виден, и Эмме вдруг приходит в голову безумная мысль: что если она достанет фаллосом до ребенка? Такое возможно? Словно прочтя ее мысли, Ласерта говорит чуть недовольным тоном:

– Да что ты боишься, дура? Войдешь не туда, куда обычно входят. Мне так тоже нравится.

Она призывно шевелит задом, а Эмма с трудом находит в себе силы, чтобы подойти ближе и взяться за фаллос. Надеть его не составляет труда, практика у Эммы имеется – и немалая, – и Ласерта, чуть повернувшись, подает ей флакончик с маслом.