Не впервые собирается убить человека.

Она не спала практически всю ночь, однако сейчас совершенно не чувствует себя утомленной. Ее по-прежнему немного пугает, что убийство не вызывает в ней особых эмоций, она пытается найти их, но мало что получается. Может быть, она сойдет с ума позже. А может, жизнь в Риме уже достаточно закалила ее. В любом случае, Эмма не вздрагивает, когда слышит за спиной насмешливый голос Кироса:

– Не меня ждешь? Пред-во-ди-тель-ни-ца…

Он нарочно растягивает слово, издеваясь, и Эмма, оборачиваясь к нему, позволяет себе улыбнуться.

– Почему ты все еще ничего не рассказал Аурусу? – спокойно интересуется она и так же спокойно смотрит, как Кирос тянется за миской, которую оставил ненадолго, отходя за водой.

Кирос громко смеется и закидывает в рот пару ложек каши, щедро сдобренной приправой. Эмма наблюдает, как он небрежно жует и торопливо глотает, стремясь ответить ей:

– С чего ты взяла, что не рассказал?

Он подмигивает, тыльной стороной ладони утирая рот. Ест он неопрятно, чавкает и разбрасывает вокруг себя кусочки еды. Эмма морщится и в какой-то степени чувствует удовлетворение от того, что уже сделала. Наверное, это неправильно. Но что вообще в ее жизни сейчас идет правильно?

Это жестокий, очень жестокий мир.

И здесь все еще только одно правило: если не ты, то тебя.

Кирос прекрасно себя чувствует на протяжении всего дня, и Эмма со смесью грусти и злости думает, что ничего не вышло. Либо Алти обманула ее, либо желудок у Кироса может переварить даже яд, либо боги отвели от нее этот грех. Она уже даже смиряется с неудачей, когда слышит вдруг приглушенные взволнованные возгласы и бежит на них с надеждой неизвестно на что.

Это Кирос. Он корчится на полу, орет и извергает из себя потоки рвоты, конвульсивно дергаясь и суча конечностями. Гладиаторы толпятся вокруг и галдят, явно не зная, что и делать. В воздухе отчетливо ощущается густой омерзительный запах. Эмма останавливается напротив Робина и ловит его понимающий взгляд. Чуть заметно кивает в ответ и тут же громко произносит:

– Позовите Студия! Скорее!

Лучше бы, конечно, не звать никого, но это слишком подозительно.

Лепидус тут же срывается с места, будто до призыва Эмма никто сам не мог догадаться это сделать.

Кирос уже не кричит, он стонет от боли и сворачивается. С губ его тянется кровавая ниточка слюны. Он тяжело дышит и все пытается что-то сказать, но не может. Эмма выдыхает и решительно шагает вперед, опускаясь рядом на корточки. Кладет ладонь на покрытый испариной лоб Кироса и чуть поворачивает его голову, отмечая налитые кровью глаза, которые, должно быть, уже мало что видят. Где-то внутри, под сердцем, вздрагивает стыд и страх за содеянное, однако Эмма загоняет их поглубже и склоняется ниже, шепча Киросу:

– Лежи спокойно. Сейчас придет Студий.

Она не испытывает желания злорадствовать над умирающим. Как минимум, потому, что опасается, что он может выжить и запомнить. О, Один, видел бы ее отец… Он бы не одобрил такое. Но ведь он и никогда не бывал на ее месте!

Эмма держит Кироса за руку до момента, как слышит резкий голос Студия:

– Что тут еще?

Врач поспешно опускается на колени, бесцеремонно отталкивая Эмму, берет бледного, едва дышащего Кироса, за руку, склоняется над ним, что-то произнося себе под нос. Эмма медлит, затем все же поднимается, отряхивая тунику.

– Что с ним? – она слышит свой голос будто бы со стороны и совершенно не узнает его. Откуда эти нотки сожаления и испуга? Как может она играть так хорошо, когда внутри – абсолютная пустота?

– Откуда я знаю? – огрызается Студий, не оборачиваясь, и ругается, когда Кирос извергает на подол его туники очередную порцию рвоты.

– Отравился чем-то, – взволнованно гудит Галл. Он стоит чуть поодаль и неотрывно смотрит на Кироса. Переживает – по-настоящему. Эмма какое-то время следит за ним, затем снова спрашивает Студия:

– Так что, отравился?

Студий, хлопочущий над Киросом, отвечает не сразу.

– Вероятнее всего.

Он подзывает к себе двух гладиаторов и велит им поднять несчастного и отнести в лекарскую. Кирос стонет, но сопротивляться не может.

Эмма ловит Студия за руку.

– Он умрет? – спрашивает она, надеясь, что он не услышит ожидания в ее голосе.

Студий мрачно смотрит на нее.

– Вероятнее всего, – повторяет он, сам не ведая, сколько облегчения приносит Эмме двумя простыми словами, и добавляет: – По признакам похоже на отравление грибами, но откуда грибы? Сегодня их не давали.

Он качает головой, а Эмма отпускает его и смотрит вслед, краем глаза видя, как приблизившийся Робин встает рядом.

– Ты это сделала, – едва слышно произносит он.

Эмма кивает.

В груди разливаются попеременно то жара, то холод.

Она убила человека.

Просто взяла и убила.

И ей теперь с этим жить.

Кирос умирает вечером следующего дня в страшных мучениях. Эмме об этом рассказывает Галл, глаза которого полны слез. Эмма тоже пытается заплакать, но получается плохо, и она довольствуется тем, что отворачивается, делая вид, что очень взволнована. А затем идет к Регине и, остановившись на пороге, спрашивает так, словно никто не может их подслушать:

– Что ты чувствовала, когда убила Пробуса?

Регина, что-то вышивающая у окна, резко вскидывает голову, затем откладывает вышивку и стремительно подходит к Эмме так, что их лица и губы оказываются друг напротив друга.

– Скажи это еще раз – и погромче, – шипит она, злыми глазами смотря на безучастную Эмму. – Или ты хочешь, чтобы нас снова наказали?

Она хватает Эмму за руку и уводит вглубь комнаты, где оставляет, чтобы выглянуть в галерею и поплотнее задернуть занавесь, будто это спасет их в случае чего.

– Что ты натворила? – резко и грубо спрашивает Регина, возвращаясь к Эмме. Она хватает ее ладонями за щеки и с силой сжимает, повторяя:

– Что ты натворила, Эмма?

Глаза ее все еще злые, но искорками в них уже проскакивает встревоженность.

Эмма улыбается одними губами.

– Я убила человека, моя милая.

Она признается в этом без лишних оговорок, без страха, без сожалений. Она хочет, чтобы Регина знала. Будто надеется, что это, наконец, сблизит их по-настоящему – и не только телесно. Эмма не дура. Она отлично видит, что Регина держит дистанцию. И это слишком болезненно, чтобы относиться равнодушно. Потому что внутри Эммы нераспустившимся цветком живет любовь, и она безудержно хочет дарить ее, отдавать просто так, лишь бы ее приняли. Почему, почему Регина не хочет?

Взгляд Регины надламывается, и из надлома тонкой струйкой вытекает изумление. Она разжимает было ладони, но тут же спохватывается и не отпускает Эмму, возвращает прикосновение.

– Кто? – спрашивает она коротко.

Эмма испускает выдох, на котором отвечает:

– Кирос.

Возможно, не стоило посвящать Регину. Четверых бы хватило.

Но уже поздно.

Она подсознательно ждет осуждения, ищет его в Регине, но та лишь едва заметно качает головой перед тем, как поцеловать Эмму в губы: очень быстро.

– Он бы выдал нас, – говорит она и отпускает Эмму, уходя к своей вышивке.

Нас.

Нас.

Эмма смотрит на нее, очень долго, практически целую вечность, затем повторяет:

– Так что ты чувствовала, когда убила Пробуса?

Плечи успевшей сесть Регины напрягаются. Она сжимает губы в тонкую нить и совершенно не хочет смотреть на Эмму, которая подходит и опускается на колени, обнимая Регину за талию.

Она хочет знать.

Она хочет понять, что с ней не так.

Регина сопротивляется. Она все еще не смотрит на Эмму, и губы ее не разжимаются, а руки вцепились в вышивку так, словно она единственное, что может спасти. Эмма ждет, откуда-то зная, что получит ответ.

И получает.

– Ты ведь не думаешь, что это было мне в удовольствие? – выдыхает Регина, и вместе с этим выдохом с губ ее срываются затаенные эмоции, вкус которых оседает на языке Эммы. Там и горечь, и ярость, и сожаление, и какая-то дикая гордость. А еще – страх. И он острее всего.