– Вот и умница, девочка. Будешь хорошей – все у тебя будет хорошо.

В жилы Эммы вплескивается безудержная ярость, когда она слышит, что Паэтус говорит дальше:

– И у Регины все будет хорошо. Ты ведь понимаешь, Эмма, да? Все ты понимаешь… Ты – мне, я – тебе.

И он слюнявит ее шею своими губами, а потом отрывается с жадным вздохом и заглядывает в ее глаза, словно ждет одобрения.

Эмма холодно улыбается ему.

– Если ты, – произносит она абсолютно спокойно, – хоть пальцем тронешь Регину, я отрежу тебе член и заставлю сожрать у нее на глазах.

Глаза Паэтуса становятся совсем безумными. Он открывает и закрывает рот, будто вытащенная из воды рыба, а потом вдруг отпускает Эмму и отступает на шаг. Дергает шеей.

Эмма неотрывно смотрит на него и не двигается с места. Ярость все еще захлестывает ее с головой.

Она могла бы стерпеть все, что он сказал бы про нее. Но не про Регину.

Никто не смеет трогать Регину.

Больше нет.

– Я запомню, – говорит Паэтус. – Уж будь уверена. Я запомню это.

Эмма знает, что перешла все мыслимые границы. Она понимает, что большинство ее общения в последнее время строится на угрозах, и однажды ей это непременно аукнется.

Но она не может иначе поступать с людьми, которые причинят ей вред, как только у них появится возможность.

Если не ты, то тебя.

И, к сожалению, Эмма успела это выучить.

========== Диптих 29. Дельтион 1. Cogita et visa ==========

Cogita et visa

замыслы и намерения

Попавшаяся навстречу Ласерта подозрительно молчит, хоть и смотрит на Эмму слишком пристально, словно хочет что-то спросить. Эмме любопытно, сказал ли ей что-нибудь Паэтус и если да, то что именно, но и она тоже молчит и даже склоняет голову в подобии поклона. Безусловно, она готова нанести ответный удар, если потребуется, но, в отличие от матери и брата, Ласерта на удивление ведет себя смиренно. Она проскальзывает мимо, зачем-то прикрывая руками живот, и именно это ее движение заставляет Эмму подумать о том, о чем бы она не подумала раньше.

– Ласерта беременна? – спрашивает она у Регины, когда приходит к ней в комнату.

Свежий ветер врывается в окно и треплет Регине волосы. Та сердито поправляет их, затем принимается заплетать косу, коротко отзываясь:

– Да.

В сердце Эммы ничего не содрогается. Она не рада за Ласерту, однако и проклинать ее не станет. Это вообще не ее дело. Разве что…

– От Паэтуса?

Эмма проходит вглубь комнаты и становится за спиной Регины, сидящей у зеркала. Велик соблазн склониться и, обняв за плечи, провести губами по маняще открытой шее, но Эмма держится и заводит руки за спину, дабы ускользнуть от соблазна. В домусе есть масса других помещений, где они могут сделать все, что захотят, а здесь… Что если снова войдет Кора?

Эмма морщится от своих мыслей и повторяет, потому что не услышала ответа:

– Так это ребенок Паэтуса?

Регина издает непонятный звук: то ли раздраженно хмыкает, то ли еще что. Но все же говорит, глядя на отражение Эммы в зеркале:

– Нет, это не его ребенок.

Эмма приподнимает брови.

– Откуда знаешь?

Регина молчит до момента, как коса оказывается заплетена, и Эмма уже смиряется, что это не ее дело, когда слышит:

– Это ребенок Робина.

Вот так новости…

Эмма потрясенно смотрит на Регину, не зная, что сказать. Да и надо ли говорить?

– Мэриан знает?

Регина перекидывает косу через плечо и оборачивается, глядя на Эмму снизу вверх. В глазах ее – насмешливое спокойствие.

– А ты как думаешь?

Эмма не думает никак. В конце концов, это ведь действительно не ее дело. И все же она зачем-то говорит:

– Мэриан недовольна. И поэтому так обрадовалась тому, что готовится побег.

Регина щурит насмешливые глаза и кивает.

– Ты такая умная.

От этих слов – а может, от тона, каким они были произнесены – по спине Эммы пробегает быстрая дрожь, и она склоняется к Регине, едва не задевая губами ее губы. Регина позволяет ей сделать это, а затем отстраняется, ладонью касаясь плеча, и встает, поправляя тунику. Эмма безропотно следит за ней, позволяя отойти на пару шагов.

Значит, вот как все обернулось… Осуждать Робина, конечно, смысла нет: он выполняет лишь то, что ему приказано. И все же…

Эмма понимает, что будь она на месте Мэриан и сведи все воедино, довольна своим положением тоже не осталась бы. Получается, что муж привел в рабство ее и сына, а сам продолжает жить как жил и даже попыток не делает что-либо изменить. Да, что-то менять действительно трудно, но ведь Робин – лучший гладиатор Тускула. Разве не мог он договориться с Аурусом и попросить не отправлять его к Ласерте? Наверняка мог. Но не стал утруждаться.

Эмма поджимает губы, следя за Региной, невозмутимо занимающейся своими делами. И не удерживается от очередного вопроса:

– Что думает по этому поводу Кора?

Она не может не спросить. Ласерта, беременная от раба… Если Кора в свое время так агрессивно отреагировала на беременность рабыни, то положение дочери… Она должна рвать и метать.

На какое-то мгновение губы Регины зло искривляются, но она тут же напускает на них улыбку, когда смотрит на Эмму.

– А что Кора? – небрежно пожимает она плечами. – Кора не препятствовала ее… общению с Робином. Напротив – поощряла.

В ее тоне чувствуется что-то странное: зависть или злость, а может быть, такая своеобразная печаль, ведь ее ситуация была совершенно иной, и она вряд ли ее не вспомнила. Эмме хочется подойти и обнять и именно это она и делает, даже несмотря на то, что Регина сопротивляется – скорее по привычке, чем в полную силу.

– Она будет рожать?

Эмма идет по галерее вместе с Марией и вполголоса обсуждает с ней все, что узнала. Мария более словоохотлива, чем Регина, она успевает рассказать и о недовольстве Ауруса, и о скандале, который Кора все-таки закатила – но исключительно потому, что Ласерта пыталась вытравить плод, что, очевидно, Кору совершенно не могло устроить.

– Коре нравится контролировать, – Мария говорит вполголоса и время от времени оглядывается, справедливо полагая, что интересующиеся уши всегда найдутся. – А свою дочь – особенно.

Эмма хочет спросить, почему же Ласерта ничего не делает для того, чтобы вырваться из-под такой опеки, но потом сама понимает: а что в Риме может сделать женщина? Они тут на положении чуть повыше рабского. Сначала за них все решает отец или братья, затем муж. Разве что вдовствующим римлянкам положено чуть больше, но Эмма и в этом не уверена.

Потом она вспоминает, что Ласерта пьет, и все потихоньку становится на свои места. Вино, постель с братом… Ласерта делает то, что может, мстит, как ей кажется, матери. Но разве такой местью чего-то добьешься? Нет, жалеть ее Эмма не стремится, однако теперь может посмотреть на нее с другого угла.

А что Аурус? Он ведь не может не знать. И снова отмалчивается?

Уже в лудусе их с Марией настигает Давид и, внимательно поглядывая на Эмму, твердо говорит ей:

– Мы поможем, чем сможем, ты только скажи.

Мария согласно кивает и эхом повторяет:

– Только скажи.

Две пары светлых глаз серьезно глядят на Эмму. Та не знает пока, что может попросить у Давида или у Марии, но отказываться от возможной помощи не собирается.

– Следите за гладиаторами, – кивает она. – Чтобы никто никому… Ну, вы понимаете.

Она ни словом, ни вздохом не выдает свои планы по поводу Кироса, которые все же придется воплотить в жизнь, потому что утром он, случайно столкнувшись с Эммой, недобро ухмыльнулся и сообщил, что Аурус наверняка щедро наградит того, кто выдаст ему заговорщиков. Может быть, он ждет, что Эмма станет пытаться его перекупить, кто знает. Но Эмма делать это не планирует и молится Одину, чтобы все прошло нормально. Молится и ловит себя на мысли, что делает это все реже и реже, будто потихоньку перестает верить в могущество богов. Ее немного пугает, что ничего не меняется от того, что она не так часто, как раньше, закрывает глаза и призывает Всеотца.