– Что удержит меня от того, чтобы прямо сейчас пойти и донести Аурусу?

Он даже встает, будто уже собирается бежать и выполнять угрозу.

По спине Эммы пробегает холодок. Она вздергивает подбородок, молниеносно принимая решение.

– Иди, – кивает она, краем глаза видя удивленно дернувшуюся Лилит. Кирос, впрочем, тоже выглядит пораженным. Он даже садится на место, не спуская, впрочем, глаз с Эммы. А Эмма… она уже четко знает, что делать в таких случаях.

– Иди, – повторяет она с улыбкой. – И не забудь рассказать Аурусу, что ты сам делал на этом собрании.

Кирос вздергивает подбородок.

– Я скажу, что подслушал!

Эмма снова улыбается – гораздо шире, чем до этого.

– А все остальные, – она обводит рукой зал, – скажут, что это неправда. Да, нас накажут, – кивает она. – Но и тебя тоже. И, быть может, больше нас, потому что ты – доносчик. А таких никто не любит.

Кирос подавленно молчит и впервые за все это время не смотрит на Эмму. Та же, наоборот, смотрит на него внимательнее, чем за все прошедшее время. И с сожалением понимает, что оставлять все это так нельзя. Кирос и раньше показывал себя в основном с плохих сторон, Эмма помнит, сколько стычек у него было с другими гладиаторами, сколько раз он пытался овладеть женщинами, которые не давали ему согласия. Все заминалось, потому что не доводилось до конца, но если теперь он решит выполнить свою угрозу…

– Что мы получим со всего этого? – интересуется Лепидус. За время, что Эмма его не видела, он почти не изменился, так и оставшись вечным юнцом. Даже борода у него не пробивается, разве что взгляд теперь более жесткий и взрослый.

– Свободу, – отзывается Эмма легко.

Рабы принимаются шуметь.

Свобода – очень заманчивое слово. И очень обманчивое. Очень легко поддаться его далекому сиянию, Эмма отлично это понимает. Как понимает и то, что любому нормальному человеку свойственно к этой свободе стремиться. Конечно, ко всему можно привыкнуть, особенно если ты уже родился в рабстве. Но если ты знаешь, как светит сбросившее оковы солнце, как ласкает свежий ветер, как пахнет трава в чистом поле… Ты всегда будешь хотеть вернуть себе то, что у тебя отобрали.

– Я согласен! – гудит Галл, поднимаясь во весь свой могучий рост. – Завоеватель и впрямь близко от Рима. Что бы там они с Цезарем не порешали, ждать толку нет. Может, отпустят нас, а может, и не дозволят Завоевателю в Рим войти. И что же теперь, до скончания жизни тут на потеху публике мечом махать?

Он оборачивается к рабам и машет рукой:

– Верно я говорю?

– Верно, верно! – доносится со всех сторон.

Эмма довольно кивает, обмениваясь с Лилит быстрыми взглядами.

Вот он, тот мужчина, с которым неплохо бы ей было выступать с самого начала. Но она решила выйти в одиночку, рассчитывая, что кто-нибудь присоединится во время – и это оказалось более правильным, более свежим, более вдохновляющим. Пример Галла заразил многих других, и все они выразили желание вступить в ряды сопротивления прямо сейчас. Оставшиеся захотели подумать, и совсем мало кто решительно отказался и покинул зал.

Эмма подзывает к себе Августа и тихо говорит:

– Придется последить, чтобы никто не донес.

Тот усмехается.

– Кто не рискует, тот не получает свободу, – он подмигивает Эмме. – Я послежу. Но думаю, что реальную угрозу представляет только Кирос.

– Я согласен, – слышится голос Робина. Гладиатор подходит справа, следом за ним идет Мэриан, и Эмма, с опаской глядящая на нее, с удивлением замечает восторженность в женском взгляде. Мэриан опережает мужа и хватает Эмму за руку, выпаливая:

– Я ненавидела тебя, но я тебя не знала! То, что ты делаешь…

Ей явно не хватает слов, чтобы продолжить, и она сильно трясет руку Эммы, сжимая ее чуть влажными ладонями и блестя темными глазами. Эмма вымученно улыбается ей и переводит взгляд на Робина, отмечая, что тот, в отличие от жены, не слишком доволен всем, что только что услышал.

– Ты подставила нас, – с досадой говорит он ей, когда Мэриан уходит.

Эмма пожимает плечами.

– Да, да, подставила, – подтверждает Робин, скрещивая руки на груди. – Как ты могла? У меня жена, сын…

– Которые вечно будут в рабстве, если ничего не делать, – огрызается Эмма, и Робин захлебывается на полуслове. Какое-то время он продолжает сердито смотреть на Эмму, потом цокает языком и закатывает глаза, вздыхая.

– Что сделано, то сделано, ведь так?

Эмма кладет руку ему на плечо.

– Да. Все к лучшему. Нельзя вечно оставаться в Тускуле.

Она знает, что Робин из тех, кто выбирает синицу в руках, но теперь уже действительно поздно. Да и Мэриан не производит впечатление того, кто безропотно терпит все происходящее. Робину, может, и удобно то, что жена и сын здесь, под боком, но удобно ли жене и сыну? Их он спросил?

Эмма ищет взглядом Лилит и кивает ей, призывая подойти. Дожидается, пока та встанет рядом, смотрит на нее, потом на Робина, затем на Августа и на выдохе спрашивает:

– Что будем делать с Киросом?

К сожалению, они не могут оставить все просто так. Эмма отлично это понимает. Как понимает и то, что ситуация напоминает произошедшее с Капито с той только разницей, что Кирос сознает, что делает и зачем. Это его и погубит.

Август пожимает плечами. Он явно не собирается ничего решать. А вот Робин потирает подбородок, затем оглядывается, будто проверяя, не слушает ли кто чужой, и, понизив голос, говорит:

– Выход только один. И все мы это понимаем.

Слова его тяжело падают на пол.

Эмма задумчиво смотрит на Робина.

Его предложение не вызывает в ней страха или отрицания. Гораздо страшнее будет тогда, когда Кирос вынесет на всеобщее обозрение то, что случилось сегодня. И этого никак нельзя допустить.

Эмма переводит взгляд на Лилит. Ее мнению она доверяет как своему.

– Что скажешь? – поднимает она брови.

Лилит едва заметно кивает.

Эмма поджимает губы.

Должно ли что-то переворачиваться в ее душе от таких решений? Должна ли она ощущать хоть что-то, обрекая человека на смерть?

Еще не так давно она бы пришла в совершенный ужас, услышав от Робина то, что он сказал сегодня.

Еще не так давно она рыдала над участью Капито и готова была самолично защищать рабов от плети.

А теперь…

Теперь она должна избавиться от одного человека, чтобы спасти многих.

Должно быть, страх и стыд придут позже. Эмма чувствует их отдаленные, почти безболезненные уколы, и не знает, от чего ей хуже: от предстоящего или от того, что она почти ничего не ощущает. Правильно ли это? Наверняка нет.

Ей хочется переговорить с Лилит, спросить по поводу Мулан и Роксаны – особенно по поводу последней, – но Лилит уходит слишком быстро. Тогда Эмма ищет Регину, однако и той нет. Досада и раздражение копятся в груди, хочется выплеснуть их, и Эмма какое-то время сидит в опустевшем зале, пытаясь уложить в голове новые знания и эмоции. За ней все еще остается решение того, каким образом Кирос покинет их, и это сложно, очень сложно. Эмма не хочет, чтобы он мучился. Она бы предпочла и вовсе без жертв, но их будет гораздо больше, если сейчас она струсит. В какой-то момент холод пробивает ее изнутри, заставляя содрогнуться, и Эмма поспешно встает, стремясь покинуть подземелья. Кто-то словно гонит ее оттуда и сверлит спину равнодушным взглядом. На ум почему-то приходит Дис, Эмма усмехается и встряхивает головой. Не будь он помянут к ночи…

Паэтус преграждает ей путь за одним из поворотов и сходу заявляет:

– Ты маленькая дрянь, знаешь это?

Он хватает ее за руку, и Эмма, все еще потрясенная тем, что ей необходимо приговорить человека к смерти, позволяет ему сделать это. Воодушевленный Паэтус стискивает ее запястье и склоняется, шипя:

– Ты лежала уже под столькими, что для тебя не должно быть проблемой лечь еще и под меня!

Почему он никак не может успокоиться?

Он дергает Эмму на себя и свободной рукой обхватывает ее талию, немедленно ладонью сползая ниже. Эмме сейчас все равно, и она просто смотрит в глаза Паэтуса, отмечая сильно расширившийся зрачок. А римлянин, опьяненный неожиданным успехом, бормочет ей в губы, которые наверняка собирается поцеловать: