– Когда?

Они встретились в подземельях, чтобы переговорить с Пауллусом по поводу окончания работ. Оба прохода открыты, Эмма уже прогулялась по ним и убедилась, что они ведут туда, куда нужно. Дело за малым, однако это малое с каждым днем становится все больше и больше.

Лилит, похудевшая и посмуглевшая, разводит руками.

– В любой момент, Эмма. Собрать людей – дело нехитрое.

Эмма это отлично знает. Как знает и то, что Завоеватель, к сожалению, все еще слишком далеко от Тускула, и это никак нельзя исправить.

Она прижимается спиной к стене и на мгновение прикрывает глаза, чувствуя, как внимательно смотрит Лилит, как ждет, что Эмма решит. И Эмма решает.

– Через два дня. Я соберу гладиаторов. Нужна ты и Белла, – говорит она, глядя прямо Лилит в глаза. Та кивает.

– Я приведу еще двоих.

Эмма приподнимает брови.

– Гладиаторов?

Лилит усмехается и качает головой.

– Нет.

Эмма ждет продолжения, однако его нет, и приходится лишь пожать плечами.

– Хорошо.

Они расстаются, довольные друг другом, и Эмма возвращается в домус, мыслями все еще будучи погружена в расчеты и подсчеты.

Пауллус заверил, что ковка оружия продолжается, а Лилит сообщила, что денежные дела Сулла ведет теперь с ней. Эмме это не слишком понравилось, но она не могла не признать, что так логичнее и проще, чем выискивать время для встречи с ней.

Эмма осторожно выбирается из подземелий и какое-то время привыкает к солнечному свету, остановившись на краю тренировочной арены. Август, заметив ее, приветственно салютует гладиусом. Эмма поднимает руку в ответ.

Они теперь работают сообща. Август то и дело уходит тренировать повстанцев, и тогда его место в лудусе занимает Эмма. Поначалу гладиаторы отнеслись к этому скептически, но теперь, когда она показала им новые приемы, никто не косится на нее с неодобрением. Впрочем, всех, кто косился, Эмма запомнила. И, вероятно, они выступят против нее на собрании. Что ж, она будет готова.

В домусе тихо и прохладно. Последнее радует особенно сильно, потому что в городе вновь напоминает о себе духота. Днем улицы вымирают, жизнь возрождается ближе к закату и продолжается до рассвета, а после все снова прячутся. На виду остаются лишь бедные торговцы, которым хочешь-не хочешь, а нужно шевелиться.

Эмма расправляет плечи, отстраненно вспоминая молчаливость Лилит. Возможно, стоило бы спросить, все ли в порядке, но теперь уже поздно, и Эмма корит себя за нерасторопность, успокаивая тем, что скоро они снова увидятся, и вот тогда…

– Эмма!

Голос Паэтуса – будто стена, в которую Эмма больно утыкается лицом.

Сердце на мгновение замирает, чтобы почти сразу продолжить свой бег.

Сын хозяина, приезда которого никто не ждал, идет навстречу с широкой улыбкой и раскинутыми руками. Эмма хмурится, не понимая, как следует реагировать. Вернее, понимать-то она понимает, но вряд ли Паэтус обрадуется, если она сделает то, к чему стремится ее душа. И поэтому она остается на месте, в самый последний момент выставляя руку, чтобы не допустить лишнего сближения. Паэтус делает вид, что так и задумано, и останавливается, небрежно говоря:

– Что-то в тебе изменилось, рабыня, а что – не понять.

Судя по его оскалу, он прекрасно понимает, что изменилось. Карие глаза жадно оббегают Эмму с головы до ног и возвращаются обратно. Ухмылка становится шире и скабрезнее.

Эмме удивительно, до чего у Паэтуса короткая память. Ведь он должен помнить, чем в итоге закончились их «отношения» и как к этому отнесся Аурус. Или он считает, что прошло слишком много времени, и можно кое-что начать заново?

Она пытается молча пройти, но Паэтус живо заступает ей дорогу и ехидно спрашивает:

– Как тебе жилось в доме Суллы? – он тут же наигранно шлепает себя по губам. – Ах, я и забыл… Ведь он покупал тебя не для себя… Старый немощный болван.

Паэтус грубо смеется, пока Эмма продолжает молча смотреть на него, и продолжает с определенным намеком:

– Так что… как там поживает Лупа?

В голове щелкает что-то. Эмма расправляет плечи и позволяет себе ответную усмешку, которая поначалу не смущает Паэтуса. Но лицо его каменеет, когда он слышит спокойное:

– Хорошо поживает. Ведь ее член все еще больше твоего.

Эмма готова к удару и вовремя подставляет руку, сразу же отталкивая Паэтуса подальше. Он кидается на нее снова и снова, раздраженный неповиновением и разгневанный нелестным сравнением с женщиной. Эмма благополучно уворачивается: Паэтус – не боец, хоть ему и очень хочется драться. Выставить бы его против настоящего противника!..

Какое-то время они кружат рядом друг с другом. Паэтус тяжело дышит и щурится, сжимая кулаки. Эмма же абсолютно расслаблена и улыбается, сознавая свое превосходство. Наконец, Паэтус выплевывает:

– Дрянная рабыня! Как смеешь ты раскрывать свой поганый рот?!

Его настроение меняется быстрее, чем у девушки перед приходом крови, и Эмма едва удерживает себя от того, чтобы провести это сравнение вслух. Паэтус предпринимает еще одну попытку задеть ее – рукой, а не словами, – но она и в этот раз не позволяет ему этого. Тогда, уязвленный, он обещает:

– Однажды ты поплатишься! Клянусь тебе!

Он практически убегает – посрамленный и разгневанный, – а Эмма смотрит ему вслед и думает, что в этом доме у нее слишком много врагов. Что будет, если однажды они соберутся вместе?

Аурус, конечно, не остается в неведении и вновь зовет к себе Эмму, чтобы устало спросить ее:

– Почему они все так ненавидят тебя?

Эмма пожимает плечами, а Аурус продолжает:

– Кора, Ласерта, Паэтус… Вся моя семья…

Он встает и принимается ходить кругами по таблинуму, заложив руки за спину и время от времени поглядывая на Эмму. Та молчит и не шевелится. Наконец Аурус вздыхает:

– Не знаю, что можно с этим сделать.

Эмме непонятно, отчего хозяин делится этой проблемой с ней. Или он считает, что все дело в ней?

Она поднимает на него глаза.

– Я не ищу встреч с ними, господин. Мне было бы лучше не видеть их вовсе.

Аурус невнятно хмыкает и подходит к окну, выглядывает в него, будто проверяя, все ли в порядке на улице.

– Я знаю, – говорит он слегка раздраженно. – Но это все равно продолжается. И они жалуются на тебя.

Он поворачивается и прожигает Эмму пристальным взглядом.

– Что ты можешь сделать, чтобы они не жаловались?

Это очень странный вопрос, и Эмма сомневается, что он должен быть направлен ей. Она – рабыня. Решать должен хозяин.

– Не знаю, господин, – отзывается она. – На все воля твоя.

Принадлежи воля ей, ни Коры, ни Ласерты, ни Паэтуса здесь бы уже не было.

Аурус подходит к ней ближе, становится ровно напротив и снова щурится, словно это поможет ему выудить ответ из Эммы. От него пахнет чем-то съестным, и Эмма невольно дергает носом. Аурус поджимает губы.

– Я дал тебе слишком много свободы, Эмма. Как ни одному из своих рабов. Но мне кажется, ты совершенно это не ценишь.

– Безусловно, ценю! – искренне заверяет его Эмма. – Но, господин, поверишь или нет: я не ищу встреч с твоими родными. Моя бы воля – я и вовсе обходила бы их стороной. Однако домус не так велик, как твоя родина. И твои близкие считают своим долгом попытаться зацепить меня.

И это все еще не ее воля.

Она опускает глаза к полу и тихо продолжает:

– Мне кажется, они хотят посмеяться над тобой через меня, господин…

Ее голос достаточно сильно дрожит в словно бы сдерживаемом гневе. Она играет на нужных чувствах, на гордости Ауруса, полагая, что несмотря на свою мягкую позицию по отношению к родным, какое-то чувство собственного достоинства у него должно быть. И она не ошибается.

В карих глазах Ауруса, чем-то неуловимо напоминающих глаза Регины, плещется злость, и Эмма понимает, что направлена она не на нее. А слова римлянина только подтверждают это:

– Будь ты менее полезна мне, Эмма, я давно наказал бы тебя за дерзость и за то, что ты слишком внимательно осматриваешься вокруг.