– Как ты делаешь это? – спрашивает Эмма, застывая на пороге.

Зачем ей это? Чтобы скоротать время? Но как долго его придется коротать?

Мулан, сидящая на полу за низеньким столиком, чуть поворачивает голову. На ней туника, в которую ее заставили переодеться, и смотрится она в ней странно. Должно быть, и чувствует себя тоже.

– Чаепитие Гунфу-Ча* – процесс, который должен удовлетворять и насыщать душу человека.

В речи Мулан слышится отчетливый акцент, но она говорит по-римски абсолютно правильно, будто бы очень долго жила здесь. Может, так и было?

Эмма обходит столик и садится напротив рабыни, впиваясь взглядом в ее бледное, равнодушное лицо. В глубине раскосых темных глаз нежится вежливая отстраненность. Мулан смотрит на Эмму и одновременно сквозь нее. Эмме не по себе от того, что на эту женщину ей придется оставить Лупу. Поладят ли они?

– Чай, – продолжает Мулан, обеими руками держась за странного вида чашу: крошечную, на два глотка, – должен обладать богатым, насыщенным вкусом и ароматом, чего невозможно добиться без правильно подобранной воды.

Она опускает в свою чашу тонкую деревянную палочку – Эмма смутно помнит, что материал, из которого она изготовлена, зовется бамбук – и продолжает:

– Вода с примесью посторонних запахов или обладающая плохим вкусом не подходит для использования в чаепитии. Слишком мягкая вода также отвергается — в ней слишком мало духа земли: природных минеральных солей, которые придают готовому напитку особую уверенность. Лучшей водой для приготовления чая считается родниковая вода, которая берет свои истоки из самого сердца земли, одухотворяя и оживляя чайный напиток.

Голос Мулан звучит убаюкивающе, и Эмма вздрагивает, когда понимает, что голова ее накренилась, подбородком коснувшись груди. Встрепенувшись, Эмма выпрямляется и снова заглядывает рабыне в глаза. Что она хочет увидеть? Что ей позволят увидеть?

– Береги ее, – хмуро говорит Эмма. – Она хорошая. Правда.

Она откуда-то знает, что Мулан поймет, что не нужно ничего объяснять.

Мулан по-прежнему вежливо улыбается, и в раскосых глазах ее нет ничего, кроме спокойствия.

– Ступай с миром, – говорит она Эмме равнодушно и добавляет мгновение спустя: – Я ее сберегу.

Голос ее вдруг едва уловимо меняется.

Вот тогда Эмма удовлетворенно выдыхает.

Теперь ей отчего-то кажется, что Мулан можно верить.

Можно доверять.

А еще через три дня Аурус, наконец, платит Сулле достаточно, чтобы тот согласился отпустить Эмму. Впрочем, возможно, все дело в Лупе, а не в деньгах. Эмма хотела бы напоследок увидеться с римлянкой, но та ей такого удовольствия не предоставляет и вовсе уезжает из города, демонстративно забирая с собой Мулан. Если сердце Эммы и сжимается, то лишь от того, что все заканчивается вот так. Но что если Лупе так легче? И Эмма заставляет себя поверить в это.

Так легче.

Им всем.

Сулла говорит Эмме, что на этом их совместные дела не заканчиваются и что он продолжит давать деньги на нужды заговорщиков. Невесть от чего растрогавшись, Эмма рассказывает Лилит, сопровождающей ее в лудус, историю Суллы и рассчитывает на бурную реакцию, однако Лилит лишь пожимает плечами.

– Война на всех действует по-разному, – немного отстраненно говорит она, глядя в сторону.

Эмма хмурится. В последнее время Лилит мало общается с ней, предпочитая проводить время где-то на стороне. Они по-прежнему вдвоем ведут дела, работая над организацией побега, но в остальном Лилит то ли обижена, то ли разозлена – Эмма никак не может понять. И пользуется возможностью, чтобы, наконец, спросить, что происходит.

Лилит косится на нее и явно не горит желанием отвечать, однако Эмма проявляет настойчивость и добивается неохотного ответа:

– Ты уходишь. Почему это должно меня радовать?

Внутри Эммы что-то застывает. Что-то, что вынуждает ее остановиться и преградить Лилит путь.

– Ведь мы все выяснили, – утверждает она, пытливо заглядывая в зеленые глаза. – Что не так? Почему?

Она хочет взять Лилит за руку, но не делает этого. Боится, что может своим жестом всколыхнуть ненужные воспоминания.

А Лилит улыбается и подмигивает, на пару мгновений становясь прежней собой.

– Не бери в голову, Эмма. Иногда у меня начинают болеть старые раны. Как у Суллы.

Эмма непонимающе качает головой.

– Расскажи.

Лилит мягко подталкивает ее.

– Идем. Тебя ждут. Да и мне хочется вернуться засветло.

Эмма покорно возвращается на прежний путь, но повторяет:

– Расскажи.

– Нечего рассказывать, – слышится ворчание. – Это все о войне. Ты не станешь слушать.

Эмма дергает плечом и зачем-то ускоряет шаг, почти сразу заставляя себя вернуться к прежнему.

– О какой войне? – упрямится она, будто ей жизненно важно это знать.

Лилит долго молчит, как если не желает, чтобы кто-то слушал их разговор, потом вздыхает, сдаваясь.

Раньше

…Ее раскусили быстро: в армии глаз у солдат наметан. Соскучившись по женскому телу, они видят его везде, а уж там, где оно и должно быть, и подавно.

Лилит грубо хватают за волосы и швыряют на колени перед трибуном**, прямо в пыль и грязь, замешанные на недавнем дожде. Боль коротко пробивает ноги, Лилит стискивает зубы, но не издает ни звука. А когда поднимает голову, то видит, как пожилой, гладко выбритый, трибун устало смотрит на нее, и во взгляде его читается отчаянное желание прекратить все это.

– Что ты забыла здесь, девица? – вздыхает он и жестом велит солдатам поднять ее. Лилит выпрямляется, борясь с желанием отряхнуть колени, и цедит:

– Меня выкрали у хозяина, чтобы пользоваться по своему усмотрению. Мне удалось сбежать и прибиться к армии. Пришлось скрываться, чтобы не нашли.

Это давно заученная ложь, придуманная ею сразу, как удалось сбежать от толстого господина, тоже жаждущего поставить Лилит на колени – но с другой целью. Хотелось бы никогда ее не класть на язык, но получилось как получилось. Лилит ощущает некое удовлетворение: несколько дней, прожитых в облике мужчины, не доставили ей ничего, кроме крайних неудобств. Она даже успела пожалеть о решении остаться в легионе, а не двигаться дальше: с тем же успехом она могла притворяться мужчиной и на римских дорогах.

Трибун молча разглядывает ее. Лилит смотрит на него в ответ и готовится к любому исходу. Сопротивляться она не сможет – солдат слишком много, чтобы надеяться на что-то. Хочется только, чтобы все закончилось быстро.

Лилит вздергивает подбородок и в тот же момент слышит по-прежнему усталое:

– Накормить и отпустить – на все четыре стороны.

В глазах Лилит вспыхивает удивление, а трибун отворачивается и уходит, позволяя смотреть себе в спину…

Теперь

– И тебе удалось просто уйти? – недоверчиво качает Эмма головой.

Они с Лилит остановились возле фонтана, и капли воды барабанят по уставшей от солнца бронзовой коже.

Лилит окунает в прохладу ладони и омывает лицо.

– Как видишь. Стояла бы я рядом с тобой, если бы они оставили меня при себе?

Она исподлобья посматривает на Эмму, а та пожимает плечами.

– Пути богов неисповедимы.

Лилит морщится, и Эмма тут же вспоминает, что и Сулла тоже сомневается в богах – правда, по-своему.

– Почему ты не веришь в них? – тихо спрашивает она. Видимо, Лилит не ощущает ничего плохого в вопросе Эммы и поэтому осторожно улыбается одними глазами.

– Я никогда с ними не встречалась. Почему я должна верить в них?

Она уже говорила это, и Эмма нетерпеливо вздыхает. Лилит же смеется и показывает ей язык.

– Смирись, Эмма, – мягко говорит она. – Я ведь не заставляю тебя взять и отказаться от своей веры. Почему же ты хочешь непременно, чтобы я была на твоей стороне в этом вопросе?

Эмме хочется поспорить, хочется сказать, что боги управляют всей их жизнью, что опасно бросать им вызов, но… Но она говорит совершенно другое:

– Твой народ всегда не верил?

Лилит снова окунает руки в воду, на этот раз обмывая пыльные плечи.