Комментарий к Диптих 27. Дельтион 1. Lupus pilum mutat, non mentem
*Роксана (перс.) – рассвет
**Витус (лат.) – жизнь
Продолжение - 26 апреля.
========== Диптих 27. Дельтион 2 ==========
Целых семь дней есть у Эммы на то, чтобы научиться жить в тени Мулан, и это приятная, прохладная тень, в которой можно было бы и задержаться, но Эмма нетерпеливо стремится выбраться. Нет в ней уже никакой зависти – даже самой отдаленной: Лупа – не ее судьба, и поэтому нет смысла печалиться о том, что она выбрала для себя кого-то другого. Ведь Эмма хочет уйти, и будет справедливым позволить жизни течь своим чередом.
В какой-то момент им с Мулан приходится столкнуться в одной постели, и Эмма удивляется тому, как туго и тесно внутри девушки с востока. Она, подчиняясь приказам Лупы, берет Мулан медленно и смотрит, пытаясь отыскать на невозмутимом лице хоть какие-то эмоции. Но либо Мулан слишком хорошо научилась скрывать истину, либо она ничего не чувствует. Внезапно Эмму разбирает азарт, и она прикладывает максимум усилий, чтобы добиться результата. Наградой ей становятся затрепетавшие ресницы Мулан и короткий резкий выдох, который почти мгновенно прячется меж тонких губ, сжатых в нить. Мулан кладет руку Эмме на плечо, и в раскосых глазах нет ничего, кроме вежливой и отстраненной благодарности. Эмма медленно вытягивает пальцы, сама не зная, что так завораживает ее в практически пустом взгляде рабыни. Она пристально всматривается в него все то время, что ей отведено, затем приподнимается, и Мулан дуновением ветерка выскальзывает из постели, бесстыдно-обнаженной уходя прочь, потому что никто не предлагает ей остаться. Почти сразу горячее тело Лупы прижимается к спине Эммы, и шепот вливается любовной влагой в правое ухо:
– Что ты думаешь про нее, моя хорошая?
Лупа ведет кончиками пальцев по плечу Эммы, вырисовывает какие-то знаки и мягко касается губами остывающей кожи. Эмма на мгновение прикрывает глаза.
– Она… интересная.
Она не знает, что сказать еще. Мулан не откроется ей – это совершенно понятно. Да и Эмме нет нужды забираться ей в сердце.
Лупа садится так, чтобы заглянуть в глаза, и взгляд ее испытующий и пристальный. Наверное, такой же, каким Эмма смотрела на Мулан. И Эмма вздрагивает от удивления, когда слышит от хозяйки:
– Если бы ты могла дать мне ребенка…
Медленная дрожь пробегает по спине Эммы, когда она понимает значение сказанного.
Лупа не хочет детей, но от нее захотела бы. Будь Эмма мужчиной… тогда она никогда не смогла бы уйти.
Все, на что хватает Эмму, это взять руку римлянки в свою и прижаться к ее пальцам губами. Они сидят, голые, друг напротив друга и молчат довольно продолжительное время, словно нечего им больше делать, как разделять молчание. Затем Лупа усмехается:
– Хочешь вернуться в лудус?
Она склоняет голову к плечу, и Эмма вновь ловит внимательный, пристальный взгляд. Сердце не чувствует подвоха, однако разум так просто не успокоить.
– Нет, – лжет Эмма и улыбается, вот только Лупа улыбку не возвращает и сетует будто бы безмятежно:
– Ты все чаще лжешь мне, Эмма. Это плохо. Я думала, что хоть что-то значу для тебя.
Холод пробирается внутрь, кусает за сердце, запускает свои клыки.
Нельзя говорить правду, но и ложь Лупу не устраивает.
Как же быть?
Эмма предпочитает молчание. И снова и снова целует ладони Лупы, надеясь отвлечь ее. Вот только Лупа, кажется, настроена серьезно. Она забирает руки, кладет их Эмме на колени и выдыхает:
– Я не просила у тебя любви, Эмма, но, может быть, ты все-таки что-то испытываешь ко мне?
Приходит осознание того, что дальше лгать уже нельзя. И Эмма вскидывает голову.
Если Лупа услышит от нее то, что хочет услышать, то никогда не отпустит. А никогда – это слишком долго.
– Ты была добра ко мне, – голос непроизвольно содрогается, и приходится взять паузу, чтобы привести его в порядок. – Я никогда тебя не забуду.
В глазах Лупы – сплошное понимание и совсем немного смеха. Ее губы изгибаются, этот изгиб выглядит слишком грустно, слишком тоскливо, чтобы ничего не перевернулось внутри – даже у того, кто любит и всегда будет любить другого.
Эмма склоняется к Лупе и шепчет ей убежденно:
– Ты – лучшая женщина. Но не моя.
Она не знает, как сказать то, что чувствует, потому что боится обидеть, помня откровения Суллы. Лупа, впрочем, только вздыхает и трется лбом о ее щеку.
– Я бы хотела остаться с тобой, – шепчет она. – Но мне не сделать тебя свободной. А рабыней я тебя больше не хочу…
Сердце замирает, чтобы через мгновение пуститься в бег. И Лупа улыбается, услышав его. Кладет ладонь на грудь Эммы и слегка сжимает пальцы.
– Ты – чудесная, – говорит она убежденно. – Может быть, в иной жизни…
Она умолкает и дышит: глубоко и часто. Словно пытается удержаться от слез. И у Эммы тянет под ребрами – неумолимо и пакостно, так сильно, что она прикусывает язык, чтобы не сказать ничего такого, что помешает в будущем. То, что она чувствует сейчас к Лупе, лишь сиюминутно. У них нет любви и никогда не будет, все, что Эмма может предложить, это своевременное выполнение приказов. У таких отношений не бывает по-настоящему светлых моментов: Эмма никогда не сможет забыть, как на самом деле коротка ее цепь, за которую держится Лупа.
Какое-то время они сидят, обнявшись, потом римлянка резко выпрямляется, и Эмма удивленно слышит ее восторженный голос.
– Что ж, я думаю, мы хорошо с тобой развлеклись, а?
Отчетливо видно, насколько преувеличен этот ее восторг. Глаза Лупы сверкают, однако Эмма не поставит и самую мелкую монетку на то, что это не слезы. И потому она тянется к римлянке всем своим сердцем, желая обнять, однако Лупа выставляет вперед руку.
– Это лишнее, Эмма, – она хмурит брови. – Обойдемся без нежностей. Я ведь говорила тебе, помнишь? – Лупа смеется, и Эмме по-прежнему кажется, что это смех сквозь слезы. – Отделять сердечное от телесного. Пришла пора и мне последовать собственному совету.
Это тяжелее, чем казалось. Эмма уже не помнит, как представляла себе этот момент – да и представляла ли? Все, о чем ей думалось, так это о том, что Аурус купит ее у Лупы, и она просто соберет вещи, чтобы вернуться в лудус. Но здесь и сейчас… это прощание. Самое настоящее.
Эмме и самой хочется плакать. Она по-прежнему не умеет расставаться с хорошими людьми, будь они римлянами или кем-то еще.
Лупа встает, небрежно накидывает на плечи тунику и склоняется к зеркалу, что-то напевая себе под нос. Совершенно случайно Эмма ловит в отражении ее лицо и тут же ощущает безудержную боль.
Теперь Лупа лжет ей. А может, и самой себе – или только стремится к этому. И глаза у нее безумные и старые. Или свет так падает?
Когда Лупа поворачивается к Эмме обратно, то на губах ее снова улыбка. И в помине нет того сумасшествия во взгляде, которым блеснул зеркальный двойник. Эмма осторожно улыбается в ответ, не зная, что лучше сделать или сказать. А Лупа подходит к ней и останавливается рядом, глядя сверху вниз. Волосы падают ей на лицо, делают его тоньше и строже. Она обнимает Эмму: очень быстро и очень крепко.
– Я желаю, чтобы жизнь твоя сложилась хорошо, – слышит Эмма горячий шепот, а потом Лупа отпускает ее, едва ли не отталкивая от себя, разворачивается и стремительно уходит, не кинув через плечо ни единого взгляда.
В глазах Эммы застыли непрошеные слезы, сквозь которые она смотрит римлянке вслед. И только много позже приходит понимание: все оказалось легче и проще. Ее просто отпустили. Мулан ли тому виной или же Лупа вдруг что-то поняла сама – неважно. Важно то, что теперь Эмма может вернуться туда, где ее ждут.
Однако день идет за днем, а Аурус не присылает гонцов и не приходит сам. Эмма изнывает от нетерпения: она ведь не может поторопить кого бы то ни было, а значит, остается только ждать. В какой-то момент она, бродя по дому незримой тенью, обнаруживает себя возле покоев Мулан. Заглянув туда, Эмма видит, что рабыня заваривает чай – напиток, придуманный где-то далеко на востоке. Мулан привезла его с собой, как и множество мешочков с сухой травой, которую следует бросать в кипяток. Все в доме давно знают, что процесс этот доведен Мулан до какого-то сумасшедшего совершенства – так, во всяком случае, утверждает Роксана, но вряд ли можно верить ее восторженности. Она смотрит на Мулан как на настоящее божество: что бы та ни делала. Но Эмма не торопится называть это любовью.
