Сулла умирает. Он не хочет этому верить, но раны уже не болят, а в теле появилась невыносимая легкость, которая так и тянет его за собой. Поэтому он боится опускать веки, будто только сделает это – и уже не вернется обратно. Поэтому почти ослеп, глядя в безудержно синее, яркое небо, и по щекам давно уже не катятся слезы.

Это был тяжелый бой. Противник атаковал со всех флангов и давил, давил, подводя новые силы, в то время как римляне пытались лишь сдерживать наступление, чтобы не позволить врагу протиснуться вглубь страны. Поражение не стало бы критичным и вовсе не приблизило бы окончательный проигрыш, однако Рим не привык сдаваться. И носился над полем клич командиров: «Не сдаваться! Стоять до последнего!». Вот они и стояли. А потом Сулла не услышал, как подкрались к нему сзади, и только и успел, что в ответ на сильнейшую боль, пришедшую со спины, склонить голову да скосить глаза на окровавленный клинок, вырвавшийся из его груди. В тот же миг все померкло вокруг, завалилось, залилось багровым. Притихли звуки, навалилась густая, непролазная темнота, в которую Сулла упал не без облегчения, потому что сил у него попросту не осталось. И вот теперь он лежит, невесть как умудрившись перевернуться на спину, и смотрит в небо так, словно хочет запомнить его, унести с собой – на веки вечные. Или на тот миг, что ему остался.

А потом вдруг выплывает из тумана смерти чье-то лицо: немолодое, некрасивое, изборожденное морщинами, с редкой седой бороденкой на подбородке. Невесть откуда взявшийся старик склоняется над Суллой, и тот, с усилием проморгавшись, видит, как шевелятся губы, но не слышит ни звука. Пытается сам сказать хоть что-нибудь, однако усилия его тщетны. А старик хмурится и все говорит что-то, говорит, словно надеясь, что однажды звук его голоса доберется до Суллы.

Марево плавает вокруг и не дает сосредоточиться. Понимание того, что одиночества больше нет, вливает в Суллу силы: по капле, как и та влага, которой суетливо пытается напоить его старик, прижав к пересохшим губам флягу с теплой водой. Поначалу вода просто копится во рту и выливается по мере переполнения, потому что Сулла не может глотать – в горле стоит самый настоящий ком, – затем немного попадает внутрь, и это такое облегчение, что Сулла верит: сейчас он встанет и побежит! И сможет снова отправиться в бой!

Воодушевление пропадает очень быстро, и начинает болеть рана, потому что тело снова хочет жить. Да еще и старик перекатывает Суллу на какую-то тряпку и, ухватившись за концы, с усилием тянет ее за собой. Сулла мычит от боли, слова все еще не идут на язык, и ему кажется, что пусть будет больно хоть всегда: ведь это значит, что смерть отступила, что вечный покой снова стал далек.

Старик притаскивает его в рощицу и укладывает у дерева. Чуть повернув голову, сквозь пелену в глазах, Сулла смотрит, как старик склоняется к ручью и смачивает там тряпицы, которыми после принимается обмывать Суллу, предварительно стащив с него доспехи. Прохладная вода сначала приносит новую вспышку боли, а затем – бесконечное облегчение. Когда влажная тряпица касается лица, Сулла вздыхает и моргает, вспоминая, как делать это без песка под веками. А в следующий момент слышит скрипучий голос своего спасителя:

– Ты ж один там выжил, хороший мой. Я уж думал, все полегли, хотел глаза вам прикрыть да птиц отогнать, и слышу вдруг, как стонет кто! Я хвать туда! А там ты…

Сулла не помнит, что стонал. Он вообще уже мало чего помнит. Вода оживила его, а теперь вгоняет в сон, но спать страшно: вдруг не проснется? Смерть коварна, она может прийти в любом обличье, и теперь уже Сулла с подозрением смотрит на старика: а что если…

– Ты поспи, милок, поспи, – заботливо говорит старик и гладит его по голове. – Сюда уж никто не сунется, ушли, проклятые, выбили их наши!

В голосе его слышится гордость, а может, Сулле только так кажется. В ушах начинает звенеть, глаза снова закатываются, и нет никаких сил, чтобы бороться с этим. Сулла вновь проваливается в черноту, ему кажется, что проходит краткий миг до того, как он открывает глаза, однако вокруг по-прежнему темно, и это пугает. Сулла пытается приподняться, боль пробивает его очередным ударом клинка, он со стоном падает обратно и слышит восклицание старика:

– Лежи, милый, лежи! Ты чего так подскочил? Все хорошо будет, ты лежи главное!

Сулла, тяжело дыша, поднимает руку, и пальцы натыкаются на повязку на груди. В голове мелькает удивленно: когда старик успел?

К губам прижимается фляга, на этот раз в ней не вода, а куриный бульон. Сулла морщится и пытается отвернуться, но старик неумолимо поит его и приговаривает:

– Вода хорошо, конечно, но нужно и этак вот тоже, сам же понимаешь, разве нет?

Сулла все понимает, однако внутренности протестуют и через какое-то время извергают обратно все, что старик успел влить. Старик вздыхает, качает головой и утирает обессиленному рвотой Сулле губы и подбородок.

– Ничего, ничего, милый, потом еще попробуем.

Сулла засыпает под монотонный голос старика, рассказывающий что-то о курицах, а когда просыпается вновь, то солнце уже светит вовсю, и глазам немного больно от его сияния. Старика рядом нет, и это почему-то пугает сейчас больше всего остального. Сулла осторожно приподнимается, отмечая, что сегодня ему уже не так больно, и гадает, сколько же времени прошло с момента, как он упал, сраженный вражеским клинком. И почему боги пощадили его? Ведь должен был умереть! Или на роду ему написана другая смерть?

Слабость и вернувшаяся боль не позволяют Сулле усидеть на месте, и он ложится обратно на примятую траву, следя за тем, как прыгают солнечные пятнышки меж перешептывающейся листвы. Сон накатывает волнами, Сулла дремлет и просыпается, потом снова засыпает и снова открывает глаза, пока в один момент не понимает, что подступили сумерки, из которых доносится знакомый голос:

– Как ты, милок? Держишься? Проголодался?

Старик спешит опуститься на колени и, помогая Сулле приподняться, поит его сначала водой, а потом все тем же куриным бульоном, который сегодня идет гораздо лучше: во всяком случае, Сулле не хочется от него избавиться. Много, однако, он выпить не может и вскоре отворачивает голову, показывая, что достаточно. Старик понятливо кивает, убирает фляги и помогает Сулле сесть, прижавшись спиной к стволу дерева.

– Долго сидеть нельзя, – предупреждает он, и Сулла понимающе кивает. А потом, старательно шевеля губами и языком, отвыкшими от разговоров, шепчет:

– Меня зовут Сулла. Как твое имя?

Старик по-доброму улыбается ему и машет рукой.

– Незачем тебе знать, Сулла. Ты поправишься да своей дорогой пойдешь, а я – своей. И не встретимся более.

Сулла хмурится, принимаясь сердиться. Он не хочет оставаться в долгу, а для этого ему нужно имя, чтобы войти потом в тот городишко, что раскинулся неподалеку от поля брани, и найти старика да щедро его вознаградить.

– Как твое имя? – повторяет он и заходится в кашле от усилия, а вслед за кашлем снова приходит боль, и старик поспешно укладывает Суллу обратно на подстилку из хвороста, прикрытого старым плащом.

– Вот тут, – показывает он флягу уставшему Сулле, – лечебный отвар. Я сам не знахарь, не знаю, что там, но мне сказали, что и силы он восстановит, и ране поможет затянуться. Ты пей по глоточку, как в горле засушит, не забывай.

Сулла закрывает глаза, сдаваясь на милость подступающей темноте. В этот раз сон приносит сильное облегчение, и наутро Сулла может подняться без особых проблем. Он долго сидит под деревом, осторожно дыша так, чтобы не потревожить рану, и время от времени пьет оставленный стариком отвар и кладет под язык кусочки вяленого мяса. Страха от того, что придет кто-то чужой или подкрадутся звери, нет, но вот от того, что не приходит старик, как-то не по себе. Сулла делает попытку встать на ноги, быстро теряет равновесие и падает, от ударившей по ребрам боли теряя сознание. Приходит в себя снова уже на следующее утро и уговаривает себя не торопиться.