Эмме не нравится лгать Лупе. Но она вынуждена, чтобы не стало хуже.

Внутри пусто. Так пусто, как только может быть.

Эмма ни о ком не думает сейчас. Никого не представляет. Она и впрямь сильно устала, чтобы терзать себя еще и таким образом.

– Ты позволила мне быть с ней, – она старается сделать так, чтобы голос звучал максимально равнодушно. – Больше не нуждаюсь.

Она вздергивает подбородок и напускает на губы холодную усмешку. Очевидно, что Лупа покупается. В глазах ее промелькивает удивление, которое она быстро прячет за удовлетворением.

– Правда? Что ж… – она встает и подходит к Эмме. – Не могу сказать, что расстроена. Вчера было… интересно, конечно, но повторять не хотелось бы.

Лупа порывисто обнимает Эмму за плечи и прижимается лбом ко лбу, шепча:

– Я так привыкла, что ты моя, только моя…

Она едва договаривает это, и слова теряются где-то во рту у Эммы, когда губы встречаются с губами в жарком, яростном поцелуе под стать беспощадному солнцу, пламенем своим затопившему Рим. Эмма старается держать руки подальше от Лупы, потому что в них все еще зажаты мечи, но потом просто роняет оружие на землю и подхватывает хозяйку под бедра. Лупа ладонью проскальзывает по ее потной шее и невнятно шепчет:

– Никогда больше не проси меня о таком, ты поняла? Поняла?

Она не дает Эмме возможности ответить и снова целует ее, так сильно, будто собирается откусить губы, затем отстраняется, хватает ее за руку и тащит за собой, едва ли не бегом направляясь к дому. Эмма думает, что они идут в купальню, но Лупа вталкивает ее в первое попавшееся помещение, мрак в котором разбавлен светом из крошечного окошка, и хрипло говорит:

– Раздевайся.

Жар похоти от этого слова мгновенно заполняет собой комнату, поспешно расползается по коже сотней солнечных жучков.

Лупа сама стаскивает с себя тунику, под которой ожидаемо ничего нет, и дрожащими пальцами помогает Эмме справиться с завязками доспехов. В какой-то момент Эмма вдруг чувствует собственную волну желания, влагой выступившую между ног. Это уже давно не удивляет ее: тело всегда остается телом. Его не так сложно возбудить.

Доспехи падают к ногам, Эмма остается в набедреннике, который тоже хочет снять, но Лупа с силой толкает ее к стене, возле которой обнаруживается кровать, застеленная чем-то мягким. Эмма падает на спину и прогибается от веса Лупы, обрушившегося на нее сверху. Она едва успевает приоткрыть губы, меж которыми проскальзывает чужой язык, и привычно раздвигает ноги, догадываясь, что Лупа хочет восстановить свое господство. Но римлянка вдруг хватается за ее плечи и переворачивается вместе с ней так, что оказывается снизу.

– Нет. Я хочу не так. Сегодня ты госпожа, – говорит она вмиг ошарашенной Эмме. – Делай со мной, что хочешь.

Она призывно улыбается и разжимает руки.

Эмма нависает над ней, не зная, как поступить. Она привыкла исполнять приказы. А сейчас… что, она должна играть госпожу? Приказывать, а не подчиняться?

Что-то крутится в животе, какое-то странное, неведомое доселе ощущение. И Эмма, пытаясь поймать его, пытаясь задержать, хмурится, медля.

Лупа приподнимает брови, понимая ее заминку по-своему, и ерзает, стремясь прижаться к животу Эммы влажным лобком.

– Не бойся, – шепчет она хрипловато. – Я доверяю тебе. Ну же, Эмма!

Она вдруг осекается, а потом выговаривает очень медленно:

– Моя госпожа…

Ее глаза задурманиваются новой игрой, и Эмма вновь ощущает какой-то подъем, слыша в свой адрес то, что прежде ей доводилось лишь произносить самой. Ноздри ее раздуваются, когда она склоняется к Лупе, будто собираясь поцеловать. Та с готовностью тянется к ней, но Эмма в последний момент только быстрым касанием языка трогает ее верхнюю губу и отшатывается, садясь на бедра римлянки, зажимая их своими.

И снова замирает, потому что Лупа, которой, очевидно, действительно нравится игра, повторяет:

– Госпожа…

Эмме вдруг перестает хватать дыхания. Что-то мутное заволакивает глаза, когда она склоняется и кусает Лупу за сосок: не до крови, нет, но достаточно сильно, чтобы вызвать неподдельный вскрик. Она намеренно делает ей больно, царапает, зажимает, оттягивает так, будто собирается оторвать. Лупа, извиваясь, то кричит, то стонет, но в криках и в стонах ее слышится больше восторга, чем настоящего страха или боли. Эмму почему-то злит это, и она удваивает усилия. Может, стоит сказать, чтобы Лупа молчала?

– Молчи. Ни звука.

И Лупа подчиняется, дрожа. А Эмма ладонями ведет по ее телу, кончиками пальцев пытаясь прочувствовать, где остановиться. Руки замирают на бедрах, большие пальцы лежат в опасной близости от места, прикосновений к которому Лупа явно жаждет больше всего: она пытается приподняться зад, пытается прижаться, но Эмма контролирует силу нажатия и вовремя убирает руки.

Злость продолжает зубами держать за шею, и во всем этом виновата жара. Проклятое солнце…

– Лежи спокойно, – приказывает Эмма, когда Лупа начинает слишком сильно ерзать, и ударяет ее по бедру, потому что приказ остается без внимания.

– Лежи! – Эмма повышает голос, не думая о том, что Лупа в любой момент может все переиграть. Если захочет – скажет, а пока…

Пока что она лишила ее девственности.

Сделала рабыней тела.

Заставила спать с Лилит, когда…

Эмма прерывисто вздыхает и убирает руки с Лупы, когда ловит себя на желании сделать ей больно так, чтобы она запомнила.

Чтобы она прочувствовала.

Вот только Эмма – не Лупа. И она находит другой способ продемонстрировать силу, которой от нее добивается хозяйка.

– Вниз, – велит она, заставляя Лупу подняться, а сама ложится на ее место. – Быстро. И сними его.

Лупа покорно стягивает с Эммы набедренник, роняя его на пол, и застывает, кончиками пальцев трогая ее обнаженное тело, моментально отдергивая руки, когда Эмма рычит:

– Вниз! Сейчас же!

Возбуждение от смены ролей помогает, и Эмме не потребуется много времени, чтобы покончить со всем этим. Она закрывает глаза, когда Лупа поцелуями спускается от ее груди к животу и ниже, касается пальцами, дышит, бормочет что-то непонятное. Может, ей не нравится, что Эмма не успела сходить в купальню? Что ж, это был ее выбор. И это ее игра.

– Молчи, – хрипло велит Эмма и надавливает ей на затылок. – И приступай.

Она кидает взгляд на Лупу, быстро облизывающую губы.

– Да, госпожа, – бормочет она и склоняет голову, а в следующее мгновение Эмма с замиранием сердца чувствует, как горячие губы смыкаются вокруг нее, и это восхитительно. Сейчас неважно даже, что это Лупа там, внизу, усиленно работает языком. Эмма всегда может снова закрыть глаза. Именно так она и поступает и неожиданно радуется, когда видит под плотно зажмуренными веками лицо Регины. «Это могла быть ты», – думает она и ожесточенно подается бедрами вперед, стремясь приблизить развязку, которая и так уже слишком близка.

«Это должна была быть ты…»

Лупа подхватывает ее ладонями под бедра и плотнее вжимается ртом. Эмма не помнит – или не хочет помнить, – было ли у них что-то подобное, но если и было, то уж всяко не по ее инициативе.

От чужих губ и языка наслаждение вплескивается в кровь, проникает под кожу, сосредотачивается ровно между ног – и ровно тогда, когда нужно, взрывается, разлетаясь по всему телу, сжимая его в один миг и расслабляя в другой. И Эмма кончает – бурно, долго и облегченно, – затыкая себе рот рукой, потому что боится, что вместе со стоном с губ сорвется имя, которое совершенно не порадует Лупу.

Комментарий к Диптих 25. Дельтион 2

Продолжение - 6 апреля.

========== Диптих 26. Дельтион 1. Occasio receptus difficiles habet ==========

Occasio receptus difficiles habet

удачный случай может не вернуться

Повод отправиться в лудус появляется только в конце июня, когда Эмма уже начинает немного нервничать: Регина вновь не дает о себе знать. Значит ли это, что у нее все хорошо или за прошедшее время она все же успела несколько раз передумать и вернуться к прежней себе? Эмма надеется, что этого не случилось, однако проверить не может – да и не хочет, если уж говорить откровенно. Сейчас для нее лучше надежда, чем однозначный отказ. По крайней мере, она не отвлекается от своих основных дел, коих внезапно навалилось слишком много.