Эмма очень жалеет, что не может полюбить Лилит.

Очень.

Но она знает, почему так. И у причины есть имя, и у нее темные волосы и глаза, и оливковая кожа, и браслет на запястье.

Эмма никогда бы не подумала, что может спать с двумя женщинами, любя третью. Однако так случилось в ее жизни, и это много лучше того, что еще могло произойти. Кроме прочего, она прекрасно знает, что и Регина спит с Робином: он сам рассказал Эмме об этом при последней встрече – то ли для того, чтобы быть честным, то ли, чтобы вызвать в ней ревность. Вот только Эмма точно знает: Робин для Регины – как для нее Лилит. Хороший друг, надежный любовник. И ничего больше. Поэтому она совершенно не ревнует. Да и Регина ничего ей не должна.

На рынке совсем мало людей: жара всех заставляет как можно больше времени проводить дома. Эмма покидает лектику первой и подает руку Лупе. Та, придерживая подол туники, осторожно ступает на землю.

– Отвратительно, – выдыхает она, оглядываясь и морщась. – Такая жара… Хоть бы дождь пошел.

Римлянка трясет головой, подзывает к себе ближайшего мальчишку с опахалом, ждущего работы, кидает ему пару мелких монет и неспешно движется по направлению к лавкам с маслами и духами.

– Если жара сохранится после дождя, то будет только хуже, – возражает Эмма, идя чуть позади. Мальчишка усердно гоняет воздух рядом с Лупой, и немного прохлады перепадает и Эмме. Она старается подставлять потокам ветерка голову, но получается плохо. Хорошо, что у нее не темные волосы: с ними было бы еще жарче.

Гадалка Алти сидит на своем привычном месте и скалится, заметив Эмму. Эмма хмурится и хочет отвернуться, но Лупа вдруг говорит ей:

– Иди, милая, поищи себе что-нибудь хорошенькое.

Она дает ей немного денег и уходит, ни слова больше не говоря. Эмма смотрит ей вслед и размышляет, что же Лупе на самом деле нужно на рынке, потом нехотя подходит к Алти, невозмутимо перебрасывающей из ладони в ладонь свои неизменные косточки. Какое-то время они обе молчат, обмениваясь взглядами.

– Чего пришла-то? – наконец говорит Алти, щуря темные глаза. – Я уж все тебе сказала. Да и тебе не сильно нравится меня слушать.

Она растягивает полные губы в дерзкой ухмылке. Эмма мрачно взирает на нее. Не будь так жарко, она бы уже давно ушла в противоположном направлении, но двигаться совершенно не хочется. Не хочется и разговаривать, однако слова будто сами просятся на язык.

– Откуда ты вообще взялась? – вырывается у Эммы, и она тут же добавляет: – Я помню, что ты сбежала от Завоевателя. Но где ты родилась?

Зачем ей это знать? А зачем тут вообще стоять?

Будто держит что-то. Или кто-то: невидимый, неслышимый, молчаливый, знающий много больше, чем Эмма.

Алти аккуратно накрывает косточки на ладони второй ладонью. Встряхивает их, будто в чаше. Хитро глядит на Эмму.

– Где родилась, там и умерла, – нараспев произносит она, и по спине Эммы вдруг пробегает холодок. И это в такую жару! Она переступает с ноги на ногу, а Алти неспешно продолжает**:

– Сложили бревна лодкой да укрепили в глухом лесу на четырех столбах и меня в ту лодку положили: от зверей и от людей подальше, чтобы не тревожил никто и чтобы я никого не тронула. Сказали, уходи и не возвращайся, не ждем тебя. Я и не вернулась.

Она хихикает, потряхивая головой, а по спине Эммы все еще морозом проскальзывает дрожь. Эмма не любит рассказов о мертвецах. Да и Алти, давно уж понятно, с головой не дружит, такое о себе придумать!

Алти бережно рассыпает косточки у себя на подоле и рассматривает их жадно, будто впервые видит. Потом поднимает глаза на Эмму.

– Холодно там было лежать, в той лодке, – вдруг абсолютно нормальным голосом говорит она. – Я и уплыла.

Взгляд ее на какой-то миг становится черным, тяжелым, Эмма ощущает, что проваливается в него, и приходится найти в себе силы, чтобы избавиться от наваждения. Словно почуяв сопротивление, Алти моргает, морок исчезает, и Эмма торопливо отворачивается, уходя. Зачем она вообще завела этот разговор?!

Тяжелый взгляд гадалки преследует Эмму еще долго, даже после того, как она заворачивает за лавку со сдобой и останавливается там, чтобы перевести дух. Алти нагоняет на нее тоску и оторопь. Да еще и то ее предсказание… Что она вообще за существо? Эмма уже всерьез сомневается, что Алти – человек. Злой дух? И сидит она на перекрестке дорог… И про себя странные вещи говорит…

Эмма передергивает плечами. Она дурно относится к темным силам, ей по нраву больше сражаться мечом, а не колдовским словом и зельем.

– Вот так встреча!

Август, вонзая зубы в мягкую булку, машет Эмме рукой.

– Отпустили прогуляться?

– Что-то вроде того, – бормочет Эмма, морщась: как можно есть в такую жару?!

Но Августа пекло не смущает, он покупает у булочника еще сдобы, кивает Эмме, зовя ее за собой, и, прихрамывая, направляется куда-то в сторону. Эмма невольно следует за ним, видя впереди каменную скамью, на которую Август садится с большим удовольствием. Вытянув деревяшку, он кладет булки рядом с собой и, продолжая жевать, говорит Эмме, усевшейся рядом:

– Аурус ходит злой, как голодный василиск***. Тебя недобрым словом поминает. Что ты ему опять сделала?

Эмма хочет сказать, что понятия не имеет, но хмыкает, внезапно догадываясь.

– В Риме были бои, – с оттенком гордости говорит она. – И я победила.

Август недоверчиво щурится, закидывая в рот последний кусочек булки и беря следующую.

– В самом деле, что ли? – он качает головой. – Что тут сказать… Молодец, молодец.

Особой радости в его голосе не слышно, ну да Эмме она и не нужна. Она и заговорила-то об этом только потому, что Август упомянул Ауруса. Понятно, почему ланиста злится: он ведь продал Эмму, а та теперь – едва ли не лучший гладиатор Тускула. С другой стороны, делала бы она такие успехи, оставшись в лудусе?

Август лениво дожевывает булку, следя за мальчишками, возящимися в пыли. Потом спрашивает, не глядя на Эмму:

– Цезаря-то видела?

– Видела, – нехотя признается Эмма. – Издалека. Он в ложе был, я на арене.

Она не жалеет. На самом деле, ей не хочется смотреть в глаза человека, поддерживающего в своей стране рабство.

Август снова умолкает и молчит до момента, как расправляется со всеми булками. Потом вытирает пальцы о штаны – с некоторых пор он предпочитает одеваться не так, как римляне – и будто бы небрежно заявляет:

– Я раньше хотел встретиться с Цезарем, попроситься на службу. А потом встретился с Аурусом. И вот…

Он зачем-то постукивает себя по деревянной ноге. Эмма недоуменно молчит. Какая тут связь?

Август поворачивается к ней, в его светлых глазах таится нечто странное: веселье пополам с тоской.

– Ногу-то он у меня отнял.

Эмма успевает только приподнять брови в удивлении, а Август вдохновленно продолжает:

– Нашел меня в лекарской палатке после боя, убедил, что ногу надо отнять, а то заражение меня убьет, а он, мол, видел, как я сражался, и хочет взять меня к себе наставником. Я тогда молодой был и дурной, мне бы лекаря самого спросить, так ли все, но этот пройдоха так умело пел, так складно говорил…

Август обрывает себя резким вдохом и машет рукой.

Эмма не знает, что тут можно сказать. Да и надо ли говорить? Выразить сочувствие? Вряд ли оно нужно Августу.

Аурус же в ее глазах падает все ниже. Если все так, то, получается, во имя своих целей он сознательно лишил человека ноги…

Эмма невольно сжимает кулаки. Подумать только, когда-то она считала Суллу злым и жестоким, а Лупа и вовсе казалась ей порождением тьмы!

Август сплевывает в сторону, потирает щеку и говорит уже без энтузиазма:

– А калеки Цезарю не нужны, так-то… У него вокруг здоровых полно.

Какое-то время они просто сидят на скамье, молчат и не смотрят друг на друга. Потом Август лезет за пазуху, достает оттуда мятый папирусный свиток и протягивает Эмме.

– Взгляни-ка.

Эмма берет свиток – очень аккуратно, ей почему-то кажется, что она может его порвать – и разворачивает.