Лупа расплывается в улыбке, ее зеленые глаза лучатся теплом. Плечи чуть подрагивают.
– Моя милая Эмма, – выдыхает она и снова целует Эмму в губы. – Ты хочешь пойти на ужин в чем-то новом? Или тебе понравилась та туника?
– Та, – быстро отвечает Эмма. – Она была прекрасна.
И это абсолютная правда. Столько времени проходив в простой тунике или сублигакулюме, Эмма не хочет отказываться от возможности облачиться во что-то новое. Тем более что туника и впрямь хороша. А на ужине будет Робин. И Эмме отчего-то хочется, чтобы он посмотрел на нее такую.
Может быть, для того, чтобы потом передать Регине.
Эмма так воодушевляется, что сама целует Лупу – долго и страстно, – и нет в ее сердце ничего, кроме предстоящей радости. Еще более радостной становится она тогда, когда в галерее ближе к вечеру Лилит ловит ее за руку чуть повыше локтя, притягивает быстро к себе и шепчет едва различимо:
– Сегодня. Во время ужина. Подвал. Скажешь «война», когда спросят.
Эмма не понимает, кто и почему должен спросить ее, но Лилит уже уходит и не оборачивается. Значит, сегодня. Благо, что Эмме не придется высиживать до конца. И она благодарит Одина за то, что все так удачно складывается.
Лупа сама моет ее, причесывает и одевает, а потом подкрашивает губы и глаза, как делают это знатные римлянки. Эмма не узнает себя в зеркале и долго всматривается в отражение, пытаясь понять: могла бы она стать такой? Если была бы свободной? Если бы вышла замуж и нарожала детей?
Лупа разворачивает Эмму к себе, придирчиво оглядывает и кивает. На ней самой – роскошная зеленая туника и украшения в тон: с изумрудами. Волосы уложены в замысловатую прическу, глаза горят. Лупа любит развлечения, а здесь, в Тускуле, их не так уж и много.
– Чудесно, – выдыхает римлянка, проводя ладонью по волосам Эмма, тоже собранным в прическу, но не такую сложную. – Они будут смотреть на тебя. И знать, что ты моя.
Она кладет было руку на бедро Эммы, но тут же убирает ее с гримасой досады и отворачивается.
Эмма позволяет себе быструю усмешку, убедившись, что никто не увидит.
Лупа не хочет испортить то, что так тщательно готовила.
Атриум уже заполнен гостями, когда Лупа и Эмма появляются там. Играет музыка, в отдалении кривляются актеры, нацепившие на лица маски – печальную и веселую, – какие-то женщины весело смеются над шуткой пожилого господина. Дым от курилен лениво стелется вдоль стен, где стоят рабы с подносами еды: кое-кто из них уже обходит гостей, предлагая им закуски. Эмма не ела с утра, она жадно смотрит на перепелов, обложенных перепелиными же яйцами, на горячие лепешки разнообразных форм и размеров, на фрукты в меду… Рот медленно наполняется слюной, которую приходится торопливо сглатывать.
Раб, стоящий у дверей, почтительно склоняется перед Лупой – и перед Эммой тоже, потому что они входят вдвоем. Эмму обдает волна удушливого жара, смешанного с запахом вина и еды. Чужие взгляды ощупывают ее: похотливо, недоуменно, гневно. Лупа вздергивает подбородок, усмехается и берет Эмму под руку, направляясь к триклинию, где на центральном ложе сидит супруг.
Она выставляет его рогоносцем. На виду у всех. Эмма не понимает, зачем. Она знает, что Сулла любит Лупу. Не так, как она того могла бы хотеть. И, вероятно, она ему за это мстит.
Сулла смотрит насмешливо. В руке его – кубок с вином, который на этот раз он не предлагает Эмме. Рядом с ним развалился Аурус, и он при виде Эммы пораженно выпрямляется. Эмма, до этого момента чувствовавшая себя достаточно неуютно, вдруг понимает, что на губы наползает надменная и плохо контролируемая усмешка.
Он продал ее. Продал потому, что она осмелилась полюбить Регину. Пусть теперь жалеет.
А он жалеет. Это видно по глазам: жадным, почти злым, вот только злость эта направлена не на Эмму. Аурус не отрывает от нее взгляда, не забывая, впрочем, кидать в рот виноградину за виноградиной. Эмма какое-то время смотрит на него в ответ, потом поднимает голову и улыбается Робину. Он стоит за спиной Ауруса и точно так же смотрит на Эмму. Весь его облик выражает восхищение. Он едва заметно кивает, закладывая руки за спину и чуть расставляя ноги. На нем гладиаторская парадная туника и высокие сандалии, обвивающие ремнями голени. Лицо чисто выбрито на римский манер, и Эмма ловит себя на том, что скучает по бороде Робина. Интересно, скучает ли он сам по ней?
Аурус прибыл без семьи, и это не может не радовать. Эмма уверена, что не хотела бы встретиться здесь с Корой или Ласертой. С другой стороны… Если бы они увидели ее такой…
Она зачем-то оглаживает ладонями тунику, будто та успела помяться, и косится на Лупу, склонившуюся к Сулле. Они о чем-то переговариваются, Лупа кивает и, повернувшись к Эмме, бросает:
– Идем.
Эмма покорно следует за ней. Вдвоем они занимают места в соседнем триклинии, и рабы тут же подносят им закуски и вино. Пить Эмма не хочет, а вот морских ежей, фаршированных оливками, ест с удовольствием. Надо будет сказать Руфии, как они вкусны!
Пир продолжается, римляне развлекаются актерами и игрой в кости, а Сулла о чем-то негромко беседует с Аурусом. Они склонились друг к другу, и Эмма, как ни старается, не может услышать ни слова. Видно, ее старания замечает Лупа, потому что Эмма слышит от нее негромкое:
– Сулла хочет отвезти Фура в Рим. Выставить там на боях. Заработать денег для наших солдат.
Эмма недоуменно поворачивается к ней.
– Почему Аурус сам не может это сделать?
Она не понимает.
Лупа кидает в рот оливку и тщательно прожевывает ее прежде, чем снова заговорить:
– Сулла повезет Лилит. Нет смысла ехать обоим.
Эмма кивает.
Да, наверное.
Что-то шевелится внутри. Что-то неприятное.
В Риме будет выступать Лилит.
Не она.
Эмма закусывает губу и смотрит в сторону.
Нечего тут раскисать! Она знает, что еще не готова. Она может побеждать здесь, в Тускуле. Но там, в столице, наверняка будут такие бойцы, которые не дадут ей и мечей вскинуть. А Сулле нужна будет победа. Так что Лилит лучше. Без сомнений. Кстати, о ней…
Эмма окидывает взором атриум, но Лилит нет. Как и Элии, и Криспуса, и Пауллуса. Только Руфия хлопочет меж гостями, заботливо подкладывая им самые вкусные кусочки, да Сир важно взирает со своего места за правым плечом Суллы.
Оно и верно. Личные рабы не прислуживают. Да и гладиаторов у Суллы практически нет.
Эмма предвкушающе облизывает губы. Нетерпение тянет низ живота: чем-то оно похоже на возбуждение.
Сегодня. Она встретится с заговорщиками сегодня.
Уже хочется покинуть пиршество, но никто ее не отпускал, и Эмма взволнованно ерзает, переживая, что не успеет спуститься в подвал. Она смотрит на Робина, пытаясь понять, принимает ли он участие во всем этом, и не знает, как правильно спросить его. Она не уверена, что поступит верно, если введет его в курс дела. Это не только ее план. Она может поставить под удар всех остальных.
Очевидно, ее ерзанья не остаются без внимания, потому что Лупа кладет руку на спину Эммы и шепчет ей, чуть склонившись:
– Ты можешь идти, милая. Они все уже насладились тобой.
Смех вырывается из нее мягкими толчками, тревожащими щеку Эммы. Она удерживает себя от желания растереть лицо и на всякий случай интересуется:
– Уверена?
Она проглатывает «госпожа», хоть и считает, что здесь, в присутствии посторонних, должна бы называть Лупу так, как требуют того правила. Однако Лупа блестит глазами и остается довольна.
– Иди, иди, – подталкивает она Эмму. – Сейчас будут приносить жертвы ларам*.
Значит, время десерта. Ужин подходит к концу.
Эмма торопливо поднимается, зачем-то бросает взгляд на Робина и, придерживая подол туники, пробирается к выходу между разносящих еду рабов. Ей кажется, что кто-то смотрит ей в спину, но оборачиваться не с руки, и она покидает атриум, тяжело выдыхая в момент, как переступает порог.
Сердце бьется от волнения.
Спуск в подвалы находится за садом. Эмма давно о нем знает, как знает и то, что туда почти никто не ходит. Раньше это было место, куда заточали провинившихся рабов, но со временем оно обветшало и оказалось забыто. По сути, это не совсем подвал, скорее, погреб, но, возможно, раньше над ним стояло какое-то здание. Лилит показала подвал Эмме во время одной из тренировок и заверила, что хозяева никогда не забредут туда. Зная любовь Суллы к ночному саду, Эмма не так уж уверена, но сегодня пир, а значит, все заняты.
