– Это оно, да?

Она надеется увидеть в глазах Лилит отражение того, что томится в ее собственном сердце, но Лилит смотрит на нее очень скептически.

– Надеюсь, ты не веришь, что Тускул прямо сейчас лишится всех своих солдат, и мы сможем что-то сделать?

Она тоже говорит вполголоса, даже учитывая то, что рядом с ними нет никого: солдаты успели пройти, а мальчишки – убежать.

Эмма выдыхает и с силой ерошит волосы.

– Это глупо, – признает она. – Конечно, глупо.

Очень глупо. Сколько их? Человек десять? Эмма так и не знает точного количества, но понимает, что все, что они могут сделать, это попытаться сбежать. На подъем восстания у них нет никаких средств. И еще долго не будет, если к ним не присоединятся еще люди. Но почему этого не происходит? Почему не ведется активная работа? Эмма не видит, чтобы Лилит как-то занималась этим вопросом, а Белла… Чем занята Белла? Аурусом?

В какой-то момент Эмма ловит себя на мысли, что могла бы предложить себя для вербовки, но пока что решает погодить. Ей кажется, что важным будет сначала узнать, кто же стоит во главе всего этого, а уж потом действовать – по обстоятельствам.

Они возвращаются домой молча, будто поссорившись, хоть и нет меж ними никакого напряжения, обычно сопутствующего ссоре. Эмма ждет, что встретятся еще солдаты, но их нет, и тот отряд кажется уже чем-то обыденным, хоть раньше солдаты на глаза Эмме и не попадались в таком количестве: Тускул – не военная крепость. Что странно, потому что у него очень удачное расположение, и любой противник может попытаться его занять с моря. Разве Цезарь не опасается этого?

Эмме нет нужды думать о Цезаре и его планах, тем более что когда она проходит за ворота, под ноги ей кидается растрепанный тощий мальчишка, гоняющий округлый камешек. Камешек подкатывается к Эмме, а мальчишка, заметив это, застывает, насупившись. Боится, наверное, что заберут игрушку и не отдадут.

Лилит уходит, не оглядываясь, а Эмма ногой пинает камень – не слишком сильно, – отправляя его обратно к мальчугану. Тот хватает его руками и прижимает к груди.

– Спасибо, – бурчит он, не сводя с Эммы внимательного взгляда.

Откуда он тут взялся? Эмма здесь живет не первый день и ни разу его не видела. Она спрашивает его об этом. Мальчишка утирает нос тыльной стороной ладони и вздыхает.

– Я болел. Очень долго. Я часто болею.

Он действительно бледен и худ даже для тех ребятишек, что вечно носятся по городу, голодные и чумазые. Эмма отмечает его большие карие глаза и грязные волосы, которые кажутся темными, но, может, их просто надо помыть.

– Я Эмма, – называет она свое имя.

Мальчишка снова смотрит на нее. Видно он не привык, что взрослые представляются первые.

– А я – Неро*, – наконец отвечает он и уже не выглядит таким настороженным, принимаясь сандалией пинать землю, забыв, наверное, что держит в руках камень, предназначенный именно для этого.

На родине Эммы многие считают, что назвать имя – это обнажить душу, выдать себя злым духам, обречь на несчастья и болезни, если именем завладеет недруг или злодей. В Риме такого поверья нет, но Эмма до сих пор нет-нет да и вздрагивает, когда кто-то окликает ее. Иногда ей хочется придумать для себя какую-то кличку, как Фур у Робина, но всякий раз что-то отвлекает ее, и она благополучно забывает. До следующего раза.

У Эммы много времени здесь, в доме Суллы, и поэтому ей в радость немного поболтать с мальчиком. Тем более что, кажется, с ним не так уж часто разговаривают.

– Ты живешь здесь, да? – уточняет она, и Неро кивает. Потом размахивается и перекидывает камень через забор. Эмма невольно вжимает голову в плечи, ожидая ответной ругани. Судя по тишине, Неро ни в кого не попал, но Эмма все же строго говорит ему:

– Не делай так больше, хорошо?

– А ты мне не мать! – дерзко отвечает пацан, сам мгновенно пугаясь своей дерзости и отступая на шаг. Однако не убегает и смотрит на Эмму исподлобья, вроде как ждет ее реакции.

Эмма качает головой.

– А где твоя мама?

Она думает, кто из рабов Суллы может быть ею. А Неро насупливается еще больше, одергивает коротенькую тунику и бубнит что-то неразборчивое себе под нос. Эмма старательно прислушивается, но не понимает, а потому переспрашивает:

– Чего ты сказал?

Неро набирает в грудь воздуха.

– Нет у меня матери! – почти кричит он, и в голосе его слышится обида: то ли на жестокость богов, то ли на то, что Эмма об этом спросила.

Эмма закусывает губу. Ей становится неловко. А мальчишка, будто бы для того, чтобы добить, еще и добавляет:

– И отца нет. Только бабушка Руфия.

Не успевает Эмма порадоваться этому, как слышит:

– Она – не моя родная бабка, – серьезно говорит мальчик. – Она сама сказала пару лет назад. Я не спрашивал.

Эмма не знает, что на это сказать. У нее самой полная семья, живы и отец, и мать, и братья, и она не понимает, что может чувствовать маленький мальчик. Поэтому не находит ничего лучше, чем спросить:

– А сколько тебе лет?

Неро шмыгает носом.

– Летом будет десять.

– Понятно, – кивает Эмма и замолкает. Между ними устанавливается напряженное молчание. Судя по взглядам, которые Неро бросает на забор, он жалеет, что избавился от камня. Эмма внезапно думает, что можно было бы попросить Руфию сшить ему тряпичный мячик: она видела, как мальчишки на улице гоняют подобный. Но прежде, чем она успевает спросить Неро, хочет ли он мячик, он подхватывается вдруг и быстро убегает. Эмме остается только развести руками, беспомощно глядя ему вслед.

В лудусе Эмма не видела детей. Ну, кроме Роланда. А у Суллы в доме, казалось, вообще никого нет. Но вот появился Неро… Может, и еще кто-то будет?

Эмме не хочется пока что идти к себе. Пользуясь тем, что ее никто не зовет, она уходит на внутренний двор, достает доспехи и оружие и начинает тренироваться. Здесь ей нравится это делать. В лудусе подобные тренировки были обязательством, у Суллы Эмма делает это по зову души. И немного из-за того, что сказала ей Лилит. По поводу Регины.

Доспехи кожаные, в них жарко и неудобно, они слишком плотно облегают тело, и вскоре Эмма обливается потом и тяжело дышит, все чаще останавливаясь, упираясь руками в колени и пытаясь отдышаться. Дерево столба уже превратилось в щепки, надо бы закончить на сегодня и подождать, пока рабы столб заменят, но Эмме хочется довести себя до изнеможения, и она все бьет и бьет, и замахивается, и содрогается от ударов и вибрации, и заставляет себя стоять на ногах. Она знает: потом будет легче. Обязательно.

Когда она слышит голос Суллы за спиной, то резко оборачивается, и мечи оборачиваются вместе с ней по инерции. Острие одного из них пролетает аккурат рядом с носом Суллы, и римлянин усмехается, слегка отклоняясь назад с легкостью, удивительной для его комплекции. Эмма сглатывает и замирает.

Накажет.

Однозначно накажет.

Сулла, однако, не спешит гаркать на нее и звать других рабов. Он выпрямляется, поправляя тунику.

– Неплохой удар, – кивает он и внимательно осматривает Эмму: с ног до головы. Задерживает взгляд на ее глазах.

Эмма сглатывает снова, но голову не опускает. Будь что будет.

– Спасибо, господин.

Сулла закладывает руки за спину. Лицо его не выражает злости или иных сильных негативных чувств. От него будто исходят волны любопытства, и Эмма потихоньку расслабляется. Может быть, и зря.

– Как тебе здесь живется, Эмма? – вдруг спрашивает он, и это настолько неожиданный вопрос, что нет никакого шанса ответить на него сразу же.

Эмма молчит и тяготится этим молчанием, которое, как ей кажется, удушливым дымом расходится по округе вместе с дыханием. Губы Суллы вдруг изгибаются в легкой улыбке.

– Так плохо?

Он все еще не злится. Однако Эмма отчетливо помнит, как смотрел он на нее в атриуме. Или дело было в Лупе?

– Все хорошо, господин, – наконец открывает она рот. По спине ползут крупные капли остывшего пота. Появляется желание поежиться, но Эмма усилием воли сдерживает его.