Продолжение - 11 февраля.

========== Диптих 19. Дельтион 1. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus ==========

Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus

будем веселиться, пока мы молоды

Рабы выстраиваются возле ворот у дома Суллы, чтобы встретить их. Эмма, вылезающая из лектики, недоуменно оглядывается.

Пятеро? Она думала, будет больше.

Интересно, кто-то из них участвует в заговоре?

– Это мои личные рабы, – воркует Лупа, вылезая следом. Она собственнически кладет руку на плечо Эммы и прижимается к ней бедром. Эмма чувствует, что краснеет. Рабы деликатно отводят глаза. Лупа хохочет.

– Ой, можно подумать! – всплескивает она свободной рукой, не прекращая хохотать.

Эмма ощущает еще большую неловкость. Очевидно, что все эти люди отлично знают, зачем она здесь. И никто из них не попросит ее продемонстрировать навыки боя на мечах.

– Это Криспус*, – указывает Лупа на высокого, чуть сутулого, кудрявого раба. – Мой массажист. Будешь хорошо себя вести, он и тебе поможет расслабиться.

Криспус застенчиво улыбается и низко кланяется. Эмма кланяется было ему в ответ, но чувствует крепкую хватку Лупы, заставляющей остаться в прежнем положении.

– Ты не ровня им, моя милая, – воркует римлянка, чем заставляет Эмму смутиться еще больше. Она виновато смотрит на Криспуса, но тот продолжает улыбаться, и в его улыбке нет ничего неприятного. Ему будто нет дела до того, что там вещает хозяйка.

Лупа ведет Эмму дальше.

– А это, – и в ее голосе слышится непривычная мягкость и почти нежность, – Руфия*. Она воспитала меня и отлично готовит. Она была единственной, кого я забрала из дома отца.

Невысокая, пожилая, полная женщина склоняет голову перед римлянкой. В ее седых волосах кое-где еще блестят рыжие пряди.

– С возвращением, моя госпожа, – говорит Руфия, и звучит это так же мягко и нежно, как слова Лупы. Эмма думает, что этих двоих явно связывает нечто большее, чем отношения хозяйки и рабыни. Неужели и у Лупы есть что-то человеческое помимо бесконечной тяги к плотским удовольствиям?

Лупа улыбается своей кормилице и тянет Эмму дальше.

– Это Элия*, – пренебрежительно отзывается она о юной беременной девушке, прячущей глаза. – И она решила, что может рожать, когда ей вздумается.

Элия приподнимает плечи, словно готовится к удару, но по ее лицу видно, что она привыкла к подобным замечаниям. Эмма не ощущает к ней сочувствия – она ее не знает. И гораздо больше эмоций она испытывает к Пробусу и своей памяти о нем.

– Пауллус*! – тем временем сердито восклицает Лупа, обращаясь к кряжистому, бородатому и угрюмому на вид рабу. – Ты снова пил?

Эмма невольно принюхивается, будто сможет учуять запах спиртного.

– Ничего я не пил, госпожа, – гудит в ответ Пауллус. Вид у него и впрямь какой-то помятый, но Эмма не уверена, что может доверять Лупе в суждениях. Хотя ей, конечно, лучше знать.

– Пауллус плотничает и возит меня на рынок, – бросает Лупа.

В ряду рабов стоит еще один – темнокожий, с короткими, жесткими на вид, курчавыми волосами и бородой. Эмма видела таких в лудусе, почти все они были сирийцами. Он высок, довольно строен и выглядит очень спокойным, когда Лупа молча проходит мимо него, будто не замечает. Эмма открывает рот, чтобы удивленно спросить, а это-то кто, но понимает, что это не ее дело. Она оглядывается на раба. Тот не смотрит на нее, устремив безмятежный взгляд вдаль.

– У него нет имени, – вдруг говорит Лупа, будто спиной почувствовав удивление, и Эмма отчетливо слышит в ее голосе презрительные нотки. Отчего так? Из-за того, что у кого-то нет имени? И почему его нет? У раба Ауруса, распятого на кресте, тоже не было имени. Что смертельного в том, что лишить его кого-то?

Эмма не задает вопросов, идя вслед за Лупой к одноэтажному зданию, в котором, очевидно, ей теперь придется жить. Равнодушным взглядом скользит она по выбеленным стенам, по большим окнам, по роскоши внутри, бьющей в глаза. У Ауруса было скромнее, здесь же вокруг наставлено статуй, развешано восковых масок, повсюду дымятся курильни, и споро бегают рабы, умудряясь как-то не сталкиваться между собой. Едва войдя в дом, Лупа звучно хлопает в ладоши, рабы на мгновение замирают, потом стремительно выстраиваются вдоль стен. Лупа бормочет что-то, хватает Эмму за руку и тащит за собой. Эмма пытается всмотреться в лица рабов, но те ускользают от нее. Может, и к лучшему. С другой стороны, ей с ними жить.

Она думает, что Лупа покажет ей ее комнату, но римлянка ведет ее явно куда-то не туда. Галерея все еще украшена посмертными масками предков, Эмму этот обычай развешивать на стенах изображения мертвых людей немного пугает. Она снова вспоминает Пробуса и морщится, мотая головой. Потом, чтобы отделаться от неприятных мыслей, торопливо спрашивает:

– Мои вещи остались…

– Их тебе принесут, – перебивает ее Лупа, ускоряя шаг. Она уже почти бежит, и Эмме волей-неволей приходится тоже бежать. Она не понимает, что за спешка, пока Лупа не вталкивает ее в одну из комнат, в которой ярко горят несколько десятков масляных ламп, потому что окна прикрыты плотной тканью. Наверное, это ее спальня. Ее и… Суллы?

Эмме неприятно думать о том, что Сулла бывает здесь, но сейчас ведь его нет. И она гасит свою неприязнь, отвлекаясь разглядыванием курилен по углам и больших кадок с цветами самых разнообразных форм.

– Ложись, – возбужденно велит Лупа, указывая на большую кровать, стоящую по центру комнаты. Эмма с тоской смотрит на кроваво-красные бархатные покрывала.

Опять? Они ведь только недавно занимались этим в лектике…

Эмма понимает, что большой сложности в том, чтобы удовлетворять Лупу, нет: она возбуждается и кончает быстро, если только не хочет поиграть. Однако делать это постоянно…

Эмма собирается с духом и ложится. Ей не приказывали раздеваться, так что она даже не скидывает обувь: может, это небольшая месть за то, что сейчас произойдет.

Когда Лупа оборачивается и видит ее лежащей, то на мгновение замирает. Что-то меняется в предвкушающем выражении ее лица. Она раздумывает какое-то время, постукивая себя по губам указательным пальцем, ее глаза скользят по замершей Эмме: сверху вниз и обратно. И снова. Эмма начинает гадать, что же ее ждет, раз Лупа так долго раздумывает, а римлянка идет к двери и опускает занавесь – такую же бархатную и тяжелую, как на окнах, как на постели. Затем возвращается к кровати и садится на край, протягивая руку к Эмме.

– Ты устала, – вдруг говорит она без своей привычной похотливой ухмылки, и серьезное выражение лица прибавляет ей разом несколько лет. – Поспи.

Она гладит Эмму по щеке, и это слишком нежное прикосновение. Слишком – потому что Эмма невольно тянется за ним, будто оно что-то может ей дать. А потом, спохватываясь, заверяет:

– Я не устала, госпожа.

Она целует ладонь Лупы, задерживая на ней губы, пытаясь дать понять, что действительно бодра и полна сил, но Лупа, смеясь, забирает руку.

– Вижу, ты прониклась, Эмма. Мне это нравится.

Она наклоняется к привставшей Эмме и шепчет:

– Я могу многое дать тебе, мой гладиатор. Просто делай, что я велю.

Она подмигивает и, распрямляясь, говорит уже в полный голос:

– А теперь – спи! Ты нужна мне сильной.

Лупа уходит, не оборачиваясь, по пути гася несколько ламп, от чего в комнате сразу становится темнее. Недоуменная Эмма, оставшись одна, какое-то время разглядывает комнату, потому что на самом деле не хочет спать, а потом скидывает обувь, забирается под покрывало и сворачивается клубком.

Пробус и Регина.

Регина и Пробус.

Вот кого она видит, как только закрывает глаза.

Пока они ехали с Лупой сюда, Эмма почти не думала о Регине. Заставляла себя не вспоминать. Не сожалеть. Не рваться обратно. Но сейчас никто не отвлекает ее.

Эмма стискивает зубы и натягивает покрывало на голову.

Она должна смириться. На время, на время… Должна. Обязана. Быть сильной. Справиться.

Чтобы вернуться обратно. Потому что Регина будет ждать.