Наверное, она ей действительно очень нужна.

Может, в другое время Эмма даже возгордилась бы этим, но сейчас ей мучительно осознавать, что она покидает место, к которому привыкла. Странно, конечно, называть лудус домом, но так уж сложилось. Или же это дом потому, что здесь Регина?

Лупа врывается в комнату и обхватывает Эмму со спины, горячо шепча на ухо:

– Мой невинный гладиатор, счастлива ли ты, что больше не придется драться на этих скучных боях?

Что может ей ответить Эмма?

– Да, госпожа.

Отчего-то кажется, что Лупа должна учуять запах крови. Но она лишь жарко смеется на ухо, велит брать вещи и идти на улицу, где ждут носилки. Эмма ожидает увидеть сэллу*, по которой будет ясно, что придется идти пешком, но у ворот стоят десять дюжих рабов, охраняющих лектику*. Что ж, Лупа позаботилась не только о своем удобстве.

– Располагайся, милая, – воркует Лупа, первой забираясь в носилки, а Эмма тянет время и оборачивается без особой надежды.

Сердце замирает.

Регина там. Стоит возле одной из колонн и приподнимает руку, когда видит взгляд Эммы. Эмма повторяет ее жест, а потом сжимает кулак и прикладывает его к сердцу.

Слез нет.

Эмма верит, что прощается не навсегда.

А боль от расставания… Она переживет ее. Обязательно.

Гладиаторы простились с Эммой еще в лудусе, Аурусу, судя по всему, все равно, а вот Ласерта, довольная, прибежала и смеется, привлекая внимание Лупы. Та отправляет ей воздушные поцелуи, смеясь в ответ, и поторапливает Эмму:

– Живее, живее! Я хочу оказаться дома до темноты.

Эмма со скорбью в сердце кидает последний взгляд на Регину, совсем ушедшую в тень, чтобы не попасться на глаза Ласерте, и забирается на носилки. Лупа тут же задергивает занавески: очень плотно. И кричит:

– Пошли, мальчики!

Лектика приходит в движение, Эмма раскидывает руки, пытаясь понять, за что держаться, а Лупа откидывается назад и заливисто хохочет.

– Никогда не ездила на таких?

– Нет, госпожа.

Лектика неспешно движется, переваливаясь из стороны в сторону. К этому можно без труда привыкнуть.

Эмма осматривается. Места достаточно для двоих, может быть, при желании поместился бы и кто-то третий. Встать, конечно, нельзя, удобно только сидеть, вытянув ноги, или лежать.

В какой-то мере Эмма даже рада, что уезжает. Не от Регины. От того, что произошло. Тем более что ее присутствие может все усложнить. Стало быть, нужно затаиться на время. Дать буре улечься. Может быть, Аурус пожалеет… Вот только захочет ли Лупа ее вернуть?

В памяти Эммы невпопад возникает Пробус – живой. Он улыбается, а потом его голова катится по земле, сверкая оскаленными зубами. Эмма вздрагивает и отворачивается, чувствуя, как рука Лупы заползает ей на бедро, как сильно сжимаются пальцы. Наверное, останется синяк.

– Мы отлично поладим, девочка, ты и я, – похотливо бормочет Лупа Эмме на ухо, и ее горячий и быстрый язык на мгновение касается мочки. Может быть, Эмма и рада бы обнаружить внутри себя отвращение, страх или еще какие-нибудь эмоции, но нет ничего. Все ушло вместе с ночью. Даже боги, кажется, далеко от нее в этот момент: полностью опустошенной, практически выпотрошенной. Эмма просто ждет своей участи, не сильно волнуясь по поводу того, что произойдет на самом деле. Лупа уже бывала с ней, и ничего ужасного не произошло. Как правильно сказала однажды Регина, кто-то все равно воспользовался бы Эммой в свое время. Лучше уж так, чем…

На ум внезапно приходит Наута, и Эмма стискивает зубы, жмурясь. Лупа тут же замечает это и понимает по-своему.

– Хочешь, сделаем это сейчас? – с придыханием и воодушевлением предлагает она, стремительно передвигая руку выше. Эмма успевает подумать, что раньше Лупа не была такой щедрой в вопросе предоставления выбора и что она даже рада этому предложению, потому что не хочет видеть Науту или Пробуса, когда носилки вдруг резко покачиваются из стороны в сторону и останавливаются. Лупа зло рявкает что-то невнятное и высовывается наружу, за пределы балдахина. Эмме любопытно, что произошло, но ее никто не приглашал посмотреть, поэтому она сидит и смирно ждет.

Лупа занимает свое место почти сразу, поправляет слегка сбившуюся прическу и небрежно бросает:

– Мальчишка-разносчик бросился наперерез. Наверное, жить надоело.

Носилки снова приходят в движение. Слышится брань рабов, идущих впереди, и дубинами разгоняющих народ, чтобы очистить дорогу.

Эмма кивает. Лупа снова подсаживается к ней и утыкается губами в шею.

– Ты можешь говорить со мной, дорогая, – шепчет она. – Теперь ты моя. Я люблю, когда мои рабы говорят. Язык – отличная вещь, уж поверь мне.

Она хихикает, а Эмма думает, что могло быть гораздо хуже. Лупа относится к ней, как к вещи, но она смотрит на нее, говорит с ней, трогает ее и своеобразно заботится. И она отвлекает ее от Пробуса. Вот только на этот раз перед глазами стоит Регина.

Эмма закусывает губу. И решается действовать прямо сейчас.

– Я могу спросить, госпожа? – она смотрит Лупе в глаза. Та щурится и благожелательно кивает.

– Я хочу, чтобы ты меня взяла, но можешь и спросить, если это поможет тебе набрать нужный темп, – мурлычет она и медленно приподнимает край туники, намекая, чтобы Эмма говорила побыстрее. Эмма смотрит на ее ноги.

– Мне можно будет ходить гулять?

Туника уползает к поясу, показывая, что на Лупе нет набедренника. Римлянка берет правую руку Эммы и кладет ее себе меж разведенных ног. Эмма понимающе проскальзывает двумя пальцами туда, где тесно, тепло и мокро.

– Гулять? – с придыханием выдает Лупа, запрокидывая голову. – Конечно, Эмма, ты можешь гулять.

Она с силой опрокидывает Эмму на себя и жадно целует ее, просовывая свой язык ей в рот. Эмма отвечает как можно более активно, помня, что Лупе не нравится, когда мало действуют. Рукой она движет быстро, так, что сводит запястье, но, к счастью, римлянке не надо много времени, чтобы кончить: она уже явно давно готова. Она пытается застонать, однако Эмма зажимает ей рот очередным поцелуем, и стон выходит смазанный и не слишком слышный. Эмме непонятно, что хорошего в том, чтобы поставить всех в известность, чем занимаешься за тонкой преградой занавески. Зато она понимает, что чем приветливее будет с Лупой, тем больше дозволений и милостей получит от хозяйки. Что ж… ради того, чтобы встретиться с Беллой, выяснить про тайный ход и пробраться к Регине… Эмма может потерпеть.

Лупа гладит ее по щеке и слегка приподнимает бедра, сжимаясь так, чтобы не выпустить из себя чужие пальцы, а потом расслабляется и позволяет Эмме убрать руку.

– Тебе нравится то, что происходит? – спрашивает она игриво и треплет Эмму по волосам. От нее пахнет чем-то терпким, мускусным, и это совсем не тот аромат, что радует Эмму. Но ведь она решила терпеть.

– О, да, госпожа, – она старается, чтобы голос ее звучал так же игриво, и Лупа ухмыляется, явно оценив старания.

– Хорошая девочка, – бормочет она, сладко потягиваясь. – Я не сомневалась, что не пожалею о решении купить тебя. Очевидно, что тебе нужно было выбраться из дома этого торгаша, чтобы расцвести – для меня.

Она облизывает губы и указательным пальцем манит Эмму к себе.

Эмма улыбается как можно более развязно и с удовлетворением видит, какой поволокой подергиваются глаза Лупы, затем склоняется и целует ее в подбородок, ласково поглаживая бедро.

Она может быстро учиться. Очень.

И сегодня она успела понять, что Регина ради нее пожертвовала своим спокойствием.

А она ради Регины отдаст все свое удобство.

Лишь бы только поскорее вернуться к ней.

Комментарий к Диптих 18. Дельтион 2

Сэлла (лат. sella) – римлянки высших сословий, навещая подруг, использовали сэллу, что-то вроде портшеза: по описаниям Ювенала, небольшие носилки, в которых было не очень удобно.

Лектика (лат. lectica) – большие носилки, величаво плывущие над толпой на плечах рабов, подобно триере, рассекающей морскую гладь. Они были довольно нарядными, например, белого цвета, украшенные скульптурами, росписями и гирляндами ярких цветов. И множеством занавесок.