Их могут наказать. Эмма, безусловно, помнит об этом. Вот только желание быть рядом, желание любить и быть любимой сильнее, чем страх перед наказанием.

И Эмма решается окончательно.

Стук сердца, кажется, может разбудить и мертвого, однако Регина не просыпается. Грудь ее мерно опускается и поднимается в такт дыханию, Эмма, как завороженная, смотрит на нее, потом переводит взгляд на приоткрытые губы. И не успевает подумать ни о чем до того, как прижаться к ним жадным поцелуем. Она так давно не ощущала их вкус, их мягкость, их свежесть…

Регина что-то выдыхает, просыпаясь, когда Эмма торопливо ложится рядом с ней и обнимает, прижимая к себе, не разрывая поцелуй. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой, все тело дрожит, а злости почти не осталось. Эмма ведет ладонями по чужой спине, не прикрытой ничем, и смутно понимает, что Регина обнажена. От этого немедленно увлажняется между ног, и Эмма углубляет поцелуй, чувствуя. Регина отвечает какое-то время, а потом вдруг резко распахивает глаза и упирается ладонями в плечи Эммы, стремясь оттолкнуть ее от себя.

– Ты сошла с ума! – шипит она, и в этом шипении слишком много растерянности. – Что ты здесь делаешь?! Убирайся немедленно!

Эмма ничего не отвечает, она все еще в предвкушении и в ошметках собственной смелости, и тянется, чтобы снова поцеловать Регину, но та не позволяет ей это сделать. Эмма сжимает губы и подхватывает ее под бедро, силой закидывая ее ногу на себя. Регина издает непонятный звук и ударяет Эмму по плечу. Они борются почти молча, только прерывистое дыхание выдает их темноте. Наконец Регина бросает:

– Уходи, пока я не позвала на помощь!

Она выговаривает каждое слово отдельно – и так яростно, что Эмма мгновенно замирает от болезненной смеси ощущения предательства и обиды.

Что она делает не так? Она всего лишь следует за Региной, подчиняется ее словам, ее действиям, верит в ее обещания и ждет светлого будущего, которое не настанет никогда, если постоянно отступать назад. Она делает еще одну попытку поцеловать Регину и вновь получает отпор. И в этот момент что-то большое и злое на мгновение заслоняет собой всю ту любовь, что Эмма носит под сердцем.

Она предлагает себя, все, что только может дать, а взамен… Да ничего нет взамен! Ее любовь, ее преданность топчут и выбрасывают вон, как шелудивую собаку, зовя ее обратно, когда нужно посторожить дом.

– Ненавижу тебя, – отчаянно говорит – выплескивает из себя! – Эмма, и это совершенно не то, что она хочет сказать на самом деле, но то, что кипит в сердце прямо сейчас. Поэтому она повторяет яростным шепотом:

– Ненавижу тебя!

Будто что-то ледяное разбивается внутри, как льдина, и разлетается на сотни тысяч крошечных искристых осколков. Это остатки злости, ее просто нужно было высказать вслух, выбросить, вытолкнуть из себя. Она говорит: «Ненавижу!», потому что не может сказать ничего другого, а слова плодятся и множатся на языке, и нужно что-то делать с этим, нужно…

В один момент Регина смотрит на нее – насмешливо и понимающе, и Эмма задыхается от неразделенных чувств, – а в другой – обнимает ее за шею, и губы вновь прижимаются к губам, и Эмма задыхается совсем по другому поводу. В ушах все еще звенит рассыпавшаяся пылью льдина, а Регина уже прижимается к ней – грудью к груди, – и сердца бьются где-то рядом, но совсем не разбиваются. И Эмма отчего-то не удивляется, когда Регина, не прерывая поцелуй, увлекает ее на себя.

Масляная лампа у зеркала судорожно моргает, словно собирается потухнуть.

Эмма со вздохом облегчения наваливается на Регину, вжимает ее в постель, покрывает жадными, торопливыми поцелуями лицо, шею, грудь, и все это будто они уже делали сотни, тысячи раз, так просто и легко все получается. Регина зарывается пальцами в длинные волосы Эммы, пока та сползает поцелуями вниз по желанному телу и сгорает от страсти, изнывает от вожделения, хочет получить все и сразу и растянуть эту ночь на множество других ночей, чтобы долго не лишаться удовольствия. Она захватывает ладонями мягкие полушария грудей Регины, сжимает их сквозь собственную дрожь, и целует, целует живот, вдыхает слабый аромат желания Регины и изнывает от того, как близко она сейчас к ней. Она уже будто чувствует ее у себя на языке. Трепет заставляет ее замереть на мгновение, чтобы почти сразу начать дышать снова. Регина накрывает своими руками ее руки, и Эмма, приняв это за знак, со вздохом сожаления перемещается чуть выше, животом чувствуя, как размазывается по нему влага. В голову внезапно приходит Лупа, тогда Эмма торопливо смотрит на Регину, чтобы убедиться, что все это не сон, что она не с римлянкой, что сейчас будет делать лишь то, что захочет сама. И за всеми этими размышлениями она упускает момент, когда Регина ловко переворачивает ее на спину.

Теперь она сверху. Склоняется к Эмме, у которой сидит на бедрах, и ведет ладонью по ее шее, по ключицам, спускается к груди, высоко вздымающейся под тонкой тканью. Распущенные черные волосы упали на лицо и наполовину закрывают его, и Эмма думает, что там, под ними, какая-то другая Регина, которой понравилось то, что она услышала. А что она услышала на самом деле? Смогла ли распознать «люблю» под «ненавижу»? Поняла ли, почему так?

Эмма поднимает руки и, закусив губу, касается ладонями грудей Регины, чувствует их тяжесть, слегка сжимает пальцы. Проводит подушечками по напрягшимся соскам, затем резко приподнимается и обхватывает левый губами. Касается языком следа от ожога, ласкает его, лижет и едва чувствует, как Регина снова запускает руки ей в волосы, заставляя посмотреть на себя. Эмма обхватывает ее, притягивая к себе, и поднимает голову.

– Ты правда ненавидишь меня? – шепчет Регина, и глаза ее – два непроглядных провала – не отрываются от Эммы. Эмма не знает верного ответа на этот вопрос, – не знает, какой нужен Регине, – ей совершенно не хочется разговаривать, поэтому она просто ложится, увлекая за собой Регину, и целует ее так мягко и нежно, как еще никогда не целовала. И когда Регина расслабляется, то снова оказывается под Эммой.

Пусть это будет победой для них обеих.

Эмма ведет правой рукой по телу Регины, указательным пальцем обводит сначала сосок, потом пупок, опускается ниже, стараясь контролировать свою дрожь. На этот раз она не собирается ждать, не собирается оттягивать, потому что один раз уже лишилась желанного. И только когда пальцы ее касаются нежного, влажного, горячего, она заглядывает Регине в глаза, будто спрашивая разрешения. В тот же самый миг Регина раздвигает ноги шире, и Эмма проскальзывает в нее двумя пальцами так легко, словно проделывала это много раз.

Мир перестает существовать. Регина затягивает Эмму в себя – туго, настойчиво – и чуть выгибается, будто желая, чтобы все было еще теснее, еще крепче. У Эммы пересыхает в горле, она едва дышит и плохо понимает, что именно происходит. А потом Регина выдыхает чуть слышно:

– Двигайся… – и Эмма слушается.

Она движется в ней – медленно, нежно – и не может поверить в то, что это происходит. Губами она едва касается шеи Регины, чувствует собственное горячее дыхание и отчаянное биение жилки. Глаза Регины крепко зажмурены, рот чуть приоткрыт, она цепляется за шею Эммы и толкается навстречу ее руке, приподнимая бедра. Эмма наблюдает за ней и не может налюбоваться, с трепетом понимая: Регина принадлежит ей. Она наконец-то принадлежит ей!

Эмма осторожно целует Регину в губы и видит, как та открывает глаза. Они все еще мнятся бездонными провалами, и Эмма немедленно падает в них, кружась в вихре ощущений. Регина впускает в себя ее язык, касается его кончиком своего, а потом обхватывает губами и принимается посасывать, и это, и то, как ощущается она внутри, бросает Эмму в пучину неведомых доселе чувств, справиться с которыми она попросту не в состоянии. Она не понимает, что с ней происходит, она едва дышит, она едва сознает себя, растворяясь в ночи и в Регине, не зная, прошел ли день или год, а может – целая вечность. Эмма не знает, закрыты у нее глаза или открыты, она одновременно и видит Регину, и нет, но то, что она чувствует ее – это несомненно. Еще больше ей хочется почувствовать, как Регина кончит, и она мысленно заставляет себя встряхнуться и чуть ускоряет движения руки, одновременно вжимаясь пахом в чужое бедро, потому что нет уже сил терпеть все это, и хочется погрязнуть в белой круговерти, и скрутиться в сладкой судороге, и выдохнуть на пределе: «Я люб…»