Эмма никогда не была мстительной. Однако жизнь в Риме учит, в основном, только плохому.

Аурус сам берется за плеть, услужливо поданную ему рабом, и сразу проходится ею по голой спине Эммы. Это больно, но не до крика. Эмма закусывает губу, подозревая, что ее наказывают совсем не тем орудием, что тогда Руфуса. Она сжимается, приникая головой к коленям, обнимая их, а Аурус продолжает бить, и последний удар выходит на удивление настоящим, таким, что у Эммы вырывается стон. Она впивается ногтями в свои ноги, думая, не накажут ли ее за то, что она снова открыла рот, но Аурус уже успокоился. Он отходит и пьет вино прямо из кувшина жадными глотками, потом бросает Эмме, не глядя:

– Пошла прочь. Живо!

Эмма практически убегает, не собираясь проверять, что будет, если она задержится. В голове пульсирует злость, однако Эмма не считает наказание несправедливым. Да, она сказала правду. Но что есть правда в этом мире, где возможно рабство?

Гордость задета, однако Эмма может усмирить ее. Кто-нибудь другой, наверное, посчитал бы это слабостью и рабским мировоззрением. Пусть считает. Физические раны имеют особенность заживать. Особенно те, что получены от чужих людей.

Она не станет ненавидеть Ауруса больше. Но не будет она его и любить. И никогда не вспомнит о нем, когда сбежит отсюда.

Прихрамывая, Эмма направляется к Студию, когда сталкивается за поворотом с Региной. Та моментально понимает, что что-то не так, и, не пытаясь общаться в своей привычной манере, встревоженно спрашивает:

– Ты ранена?

Взгляд ее выражает обеспокоенность.

– Спина, – морщась, выдыхает Эмма, и Регина торопливо осматривает ее сзади, прикасаясь кое-где прохладными пальцами. Эмма охает больше от самих прикосновений, чем от боли.

– Кто это тебя? – гневно интересуется Регина. – Ласерта? Кора? Хорошо, что крови нет!

Она искренне переживает, и это так приятно, что и наплевать бы на все, что произошло или еще произойдет.

Эмма с удовольствием прислонилась бы к стене, но спина не даст этого сделать.

– Аурус.

Внутри что-то слабо колыхается - и все.

Регина изумляется:

– Аурус? За что?

Она прикасается к щеке Эммы и тут же отдергивает руку.

Все еще боится, конечно.

Что ж, Эмме тоже не хочется снова получить плетью.

– Я сказала ему, – говорит она. – О Ласерте и Паэтусе.

Какое-то время Регина только открывает и закрывает рот, как вытащенная из воды рыба, потом вдруг хихикает и поспешно прикрывает рот ладонью.

– Не смешно, – обижается Эмма. – Мне влетело.

Отнеслась бы она к наказанию более противоречиво, будь оно страшнее? Или ей теперь вообще мало чего страшно? Так странно: поступок Ауруса только подогревает раздражение и злость, но никак не желание поплакать и пожалеть себя.

Регина качает головой.

– Я не над тобой смеюсь, – поясняет она, убирая руки от лица. Она разглядывает Эмму, и той кажется, что в карих глазах промелькивает восхищение. Эмма приосанивается, но делать это больно, она ойкает и внезапно спрашивает:

– Что теперь будет, Регина?

Чувство холода от предстоящего пробирает ее насквозь.

Такие слова не пройдут даром. Она еще наверняка пожалеет, что не откусила себе язык.

Эмма вспоминает все те гадости, что подстраивала ей Ласерта. Вызывает в памяти образ Паэтуса. А потом жалобно смотрит на Регину.

– Что же будет… – повторяет она.

Регина поджимает губы и смотрит в сторону, словно прямо сейчас ей жизненно важно понять, не стоит ли подлить масла в ближайший светильник.

– Не знаю, – тяжело признается она, наконец. – Что Паэтус, что Ласерта… оба злопамятны. Они не простят. Они и так точат на тебя зубы, а сейчас…

Регина обрывает себя, будто думает, стоит ли говорить дальше.

Она права, что уж там греха таить. Если раньше эти враги были мелки и особо не давали о себе знать, то теперь все может измениться. Если, конечно, Аурус соберется что-то делать по этому поводу.

«О, Один, хорошо, что ты дал промолчать о Белле…»

Может, рассказать Регине о Дисе? И о том, что ее маленькая тайна не такая уж и тайна? Нет, не время, не время.

Эмме очень хочется ее обнять, но едва она поднимает руки, как спина дает о себе знать, и это не та боль, которую можно легко проигнорировать. Во всяком случае, Эмма уверяет себя, что у нее еще будет шанс обнять Регину. Та же внезапно продолжает:

– Будь мы свободны, я посоветовала бы тебе затаиться на время или вовсе уехать из города, но мы те, кто мы есть.

Они усмехаются в унисон. Эмма чувствует, как слегка пульсирует под повязкой нога, но уж это ее точно не волнует. Она смотрит на Регину и в который раз любуется ею. Кажется, она никогда не перестанет удивляться, как эта женщина красива.

– Я л… – начинает она и мгновенно прикусывает язык, уже столько наговоривший сегодня. Но этого недостаточно, и Регина, очевидно, успевает понять, потому что слишком быстро меняется в лице. Эмма огорченно тянется к ней. Регина без труда уворачивается.

– Это из-за меня ты получила сегодня наказание, – говорит она, вскидывая подбородок. – Я плохо влияю на тебя. Ты начинаешь думать не о том.

Она, чуть помедлив, снова подходит ближе, и Эмма ощущает ее дыхание. Оно мнится ей холодным.

Ледяным.

Карие глаза так же холодны.

Эмма смотрит на ее губы – они так совершенны – и облизывает свои.

– У меня ничего нет с Лилит, – хрипло произносит она.

Сейчас? Она решила, что это подходящее время?

Одновременно с холодом откуда-то берется жар. Он распространяется по всей спине, и боль от плетей вновь дает о себе знать. Эмма морщится, а Регина лишь небрежно кидает:

– Хорошо.

Улыбается, кивает и уходит прочь, вынуждая ошарашенную Эмму смотреть ей вслед.

Это не та реакция, которую ей бы хотелось получить.

И, видят боги, если Регина добивается, чтобы ее возненавидели, она на верном пути.

Комментарий к Диптих 17. Дельтион 1. Hic et nunc

Продолжение - 5 февраля.

========== Диптих 17. Дельтион 2 ==========

Эмма злится. Может, время года такое, а может, время месяца. Она не находит себе места, лудус сдавливает своими стенами, хочется кричать от того, что ничего не получается.

Дни однообразны. При свете хмурого солнца Эмма сбрасывает – пытается сбросить – раздражение тренировками и переругивается с Августом, недовольным ее успехами. Всякий раз он говорит, что она может лучше, и всякий раз она ему отвечает, что и так делает лучше, чем в прошлый раз. Август обидно смеется и не соглашается, от чего Эмма только еще больше злится. Временами хочется заехать мечом по этой наглой физиономии, но Эмма крепится и удваивает, утраивает усилия, невесть зачем добиваясь доброго слова. Может, оттого, что никто другой тоже не спешит ее приласкать?

Она обхаживает Регину. Она ждет ее по утрам и предлагает свою помощь то там, то сям, ни словом, ни делом не намекая на то, чего хочет от нее. Она заглядывает только в ее глаза с надеждой однажды увидеть там желаемое, но Регина будто и забыла свои собственные слова о необходимости принятия решения. Она улыбается, она принимает помощь, она благодарит и о чем-то рассказывает, но когда Эмма тянется к ней, Регина ловко ускользает. Эмма остается одна, бессильная и опустошенная, и спрашивает себя, зачем ей все это нужно, и всякий раз вспоминает: она любит Регину. Она хочет быть с ней. Она хочет, чтобы у Регины все было хорошо.

Белла все чаще приходит к воротам лудуса, но не затем, чтобы передать что-нибудь от Лилит. Эмма знает, что девушка ждет Ауруса. Розы стали их тайным символом, и на губах хозяина после встречи с Беллой всякий раз витает растерянная улыбка, будто он не знает, что делать со всем этим. Эмма втайне наблюдает за ним и убеждается: Аурус влюблен. Хорошо это или плохо?

На Эмму Аурус внимания не обращает и ничем не выдает того, что помнит, как и за что наказал ее. Ласерта и Паэтус продолжают расхаживать по домусу, высоко задрав носы, и Эмма понимает: ничего им не будет. Аурус не станет лишать себя одновременно двух наследников, а значит, им ничего не грозит. Это тоже злит, и злость копится и ворочается внутри подобно огромному комку, то обжигающему искристым пламенем, то колющему острыми иголками. Эмма почти не спит по ночам и ворочается, молча разговаривая с Одином и прося у него совета. Как поступить? Что сделать, чтобы обрести покой?