Лупа еще какое-то время ласкает Эмму, не приближая ту к финалу и не отдаляя от него, потом убирает руку и вытирает ее о покрывало.
– Ложись.
Она тянется куда-то в сторону, а Эмма, ложась, с недоумением следит за ней. Неужели снова фаллос? Неприятное предвкушение растекается по жилам, Эмма невольно сводит ноги, но в руках выпрямившейся Лупы находится нечто непонятное. Заметив невольный интерес, римлянка, осклабившись, демонстрирует не очень длинную цепочку довольно крупных жемчужин* – пять или шесть штук, – между которыми сохранено определенное расстояние. Эмма не очень понимает: ей хотят подарить ожерелье? Она не видит застежки. Но спрашивать не позволено, и поэтому она лежит молча, ожидая указаний.
Лупа кладет жемчуг на край постели и любовно гладит его двумя пальцами. Эмма с все возрастающей тревогой следит за ней. Сердце принимается биться чаще.
Зачем этот жемчуг? Лупа ничего не делает просто так.
Пальцы снова впиваются в покрывало: на этот раз – вовсе не из-за возбуждения.
Лупа хитро глядит на Эмму исподлобья.
– Гадаешь, что это такое?
Она не дожидается ответа и переползает на Эмму, ложась на нее всем своим телом, которое неожиданно слишком тяжелое. Эмма бедром чувствует чужую влагу и сглатывает, когда Лупа, гладя ее по шее, вдруг несильно сжимает пальцы.
– Я люблю игрушки, – доверительно сообщает она, с интересом следя за эмоциями Эммы. – И иногда мне хочется поделиться этой любовью с другими.
Жаль, что Эмма не хочет разделять эту любовь.
Жаль, что ей придется.
Лупа чуть сдвигается в сторону, отпуская шею Эммы, и ведет ладонью меж ее по-прежнему сведенных бедер.
– Давай же, – бормочет она, пробираясь пальцами во влажное тепло.
Это не та схватка, в которой Эмма может выиграть.
Поэтому она подчиняется.
И еще потому, что видит, как в помещение, отодвинув занавесь, быстро заглядывает соглядатай: совсем, как в прошлый раз.
Эмма невольно усмехается.
Очевидно, Лупа не доверяет ей.
И, наверное, правильно делает.
Лупа ласково гладит Эмму по животу, потом перегибается через нее и берет жемчуг. А потом делает то, что Эмма не смогла бы себе представить: она кладет цепочку между ног Эммы, осторожно вдавливая жемчужины между складками плоти. Их касание отдается прохладой, Эмма вздрагивает и снова пытается свести ноги, но Лупа не позволяет ей это сделать.
– Не сопротивляйся, – в ее мягком голосе проскальзывает сталь. – Я все равно сделаю то, что хочу. Могу сделать силой. Хочешь?
По ее улыбке непонятно: может быть, ей действительно приятнее силой?
Эмма выдыхает и мотает головой.
Ничего страшного не происходит. Это Рим.
Все еще Рим.
– Умница, – кивает Лупа и лениво протаскивает жемчуг снизу вверх, внимательно следя за выражением лица Эммы.
Это очень странное, непривычное ощущение. Похоже на то, как набедренник впивается иногда во время тренировок. Эмме не больно, но и не слишком приятно. Просто… никак. Давление и легкое трение. Она гадает, что же Лупа находит во всем этом, ведь очевидно, что никому из них…
– Не шевелись, – велит Лупа и умело проталкивает в Эмму первую, нижнюю жемчужину. Эмма вздрагивает и напрягается, тут же пытаясь вытолкнуть ее из себя, но Лупа преодолевает сопротивление и запихивает вторую жемчужину. Римлянка учащенно дышит, ноздри ее раздуваются, ей явно нравится то, что она видит и что делает. А вот Эмма опасается дышать. От испуга сердце принимается биться быстрее, глаза ее округляются. Она всерьез боится, что Лупа оставит это в ней и запретит вынимать.
Жемчужина следует за жемчужиной, их слишком много, хотя поначалу казалось, что это не так. Ощущение неприятной заполненности поселяется в Эмме, она ерзает, но эти ерзанья только сдвигают жемчужины внутри – из стороны в сторону. Эмма снова и снова напрягается, хоть и пытается расслабиться. Получается плохо.
Лупа ладонью зажимает Эмму, и та с невыразимой мольбой смотрит на нее, комкая в пальцах края покрывала. За все это время она так и не сумела до конца привыкнуть к изощренным желаниям господ.
– Чего ты боишься, глупышка? – бормочет Лупа, ухмыляясь. – Прислушайся к себе. Получи удовольствие. Расслабься.
Она добавляет что-то непонятное и наклоняется, чтобы протяжно лизнуть Эмму в живот, а потом и между ног, все еще не убирая руку. Но не так-то легко последовать совету, когда внутри тебя удерживают что-то, что там не должно находиться.
Эмме все еще не по себе. Она пытается дышать ровно, пытается заставить себя поверить, что никто не зашьет ее там, что Лупа просто играет, однако само понимание того, что находится в ней, пробивает на дрожь. Эмма закрывает глаза, вознося молитву Одину: «Один! Взываю к тебе, Всеотец! Взываю к тебе от всего сердца! Помоги мне!» Она повторяет это несколько раз, пока не начинает чувствовать, как уходит напряжение. Один ли тому причиной или что-то еще, но Лупа тоже ощущает перемены. И скалится в своей обычной волчьей манере, пальцем то позволяя крайней жемчужине высунуться, то заталкивая ее обратно.
– Хорошая девочка, – одобряет она и убирает руку.
Эмма дрожит, понимая, что все еще не услышала разрешение избавиться от жемчуга.
Лупа медлит, она наверняка отлично понимает, что к чему, а потом, берясь за кончик торчащей тонкой цепочки, принимается вытягивать из Эммы жемчужины. Эмма ощущает, как выходит первая, и испытывает облегчение, сравнимое с плотским, но больше это похоже на опорожнение мочевого пузыря. Лупа, видимо, придерживается мнения, что должно быть очень приятно: она закусывает губу, продолжая медленно вытягивать жемчуг, и то и дело поглядывает на Эмму в ожидании одобрения. Эмма не знает, как ей быть, поэтому просто сильнее вцепляется в покрывало и приподнимает бедра. Лупа смеется, а потом резко выдергивает оставшиеся жемчужины. Эмму будто обжигает изнутри, она не сдерживает тихого невольного вскрика – не от боли, от неожиданности – и выгибается, немедленно сдвигая ноги. Внутри сразу же образуется пустота.
Лупа откладывает жемчуг и склоняется над Эммой, длинным движением языка проходясь ей между ног. Это приятнее, чем то, что было, почти так же приятно, как с Галлом, но сложно сразу переключиться – по крайней мере, Эмме сложно. Она зажмуривается, не уверенная, что сможет кончить в ближайшее время, но Лупа недолго задерживается внизу. Не отрывая язык от кожи, она ведет им по животу и выше, захватывает губами правый сосок и ритмично посасывает его, ладонью мягко сжимая другую грудь. Эмма лежит, как бревно, не понимая, что ей можно делать, что нельзя, что нужно, что не нужно, когда Лупа, приподняв голову, недовольно говорит:
– Будь поактивнее, рабыня. Я хочу, чтобы ты обнимала меня. И двигалась. Ты ведь можешь, я точно знаю. Я видела.
Она усмехается и больно кусает Эмму за сосок. Та давит стон и заставляет себя обнять римлянку.
Ничего не случится, если она притворится.
Она может. Это не так уж и сложно.
Эмма обнимает Лупу крепче и, поколебавшись, запускает руку ей в волосы, а левой ногой обхватывает талию. Римлянка одобрительно мычит, не отпуская грудь Эммы, затем быстро перемещается так, чтобы оседлать ее правое бедро. Двумя пальцами она бесцеремонно пробирается в Эмму и принимается активно двигать рукой, не переставая зубами и языком терзать грудь. К счастью, Эмма достаточно влажная, чтобы все это не доставляло ей неудобств, и даже есть какой-то отголосок возбуждения, однако всякий раз, как она думает, что сумеет подобраться к оргазму, воспоминания о жемчуге сводят все усилия на «нет». Лупа очень старается, чувствуется, что ей хочется, чтобы Эмма кончила, и приходится притвориться. Эмма вызывает в памяти нужные ощущения и позволяет себе застонать, выгибаясь, вцепляясь ногтями в спину Лупы, надеясь, что римлянка не сможет распознать вранье. Так и получается: Лупа удовлетворенно выдыхает, вытаскивая пальцы из Эммы. Вот только отпускать она ее не собирается и принимается двигаться на бедре, размазывая по нему свою влагу. Ладони ее покоятся на животе Эммы, голову Лупа запрокидывает, с губ ее то и дело срываются возбужденные вздохи. Эмма, помня наставления, кладет руки на ее бедра и смотрит, как движется женщина. Очевидно, Лупа достаточно напряжена, потому что облегчение к ней приходит быстро, и с протяжным стоном она падает на грудь Эммы, продолжая суетливо дергаться. Эмма аккуратно поглаживает ее, думая, была ли она сегодня настолько хороша, чтобы Лупа вернулась снова. А потом слышит:
