Все эти мысли проходили в его уме, терзая его, точно живые существа, вооруженные иглами. Он мучительно чувствовал позор падения своего и ему казалось, что луна, врываясь своим светом в окна, как бы звала его в свой таинственный печальный мир страдания и грез. Она как бы манила его и притягивала, и вдруг он живо почувствовал непостижимую привлекательность страдания и печали и отвращение к наслаждению и счастью на земле. «Проклятое тело — я не ты. Ты зараза и смерть, я — царь света и мысли. Что мне до тебя — гнусная, гниющая в похотях плоть моя? Оставайся здесь, а меня влекут звезды к высоте своей, и в дрожании желтых лучей луны я слышу звуки волшебной скрипки Медеи… Там плывет она в высоте и манит меня лучами бездонных глаз своих. Прощай, тело. Лежи здесь рядом с голой самкой — сосуд одуряющей отравы — я ухожу от тебя».

Не отрывая глаз от луны и чувствуя себя в потоках ее света, который его таинственно притягивал, как лунатика, он медленно поднялся и опять с ним произошло то явление, которое психиатры называют раздвоением личности: он стал сознавать себя свободным и независимым от тела существом, Леонидом № 2, хотя с прежней высоты он опустился: что-то отхлынуло от него, какие-то непознаваемые им силы. Вместе с этим, он не ощущал уже прежнего восторга и уверенности человека, находящегося вне вещественного мира. Какой-то вампир-самка, вытянув соки из тела его, кровавыми мазками и грязью обрызгал дом его духа.

Он взглянул в последний раз на Тамару, в лице его отразилась холодная брезгливость и он быстро вышел.

Он шел по знакомой тропинке к поляне, где надеялся увидеть отца своего, который почти всегда находился в сопровождении своих бывших работников. Теперь Серафим Модестович часто беседовал с ними, очаровывая их своим ясным пониманием людей и жизни, его верой в божественность всякого человека, смирением и дружелюбием. Леонид же часто теперь уединялся.

Лес в желто-таинственном свете луны казался обширным царством странных существ — немых исполинов, хранивших в своем сознании какие-то неведомые людям тайны и, может быть, полных высоких мыслей бытия и смерти. Так, по крайней мере, думал Леонид. Луна действовала на него, очаровывала, притягивала и манила, и походка его была легка, почти воздушна, как у существа, на которого действуют таинственные силы. В воспоминании его смутно проходили картины его падения: воля выталкивала их, а пробудившийся, хотя ослабевший царь-дух говорил ему, что это было тело, а не он, и что и теперь еще там, на соломе, около голой женщины, лежит грязное существо — его животный двойник.

Вдруг он остановился.

По тропинке, прямо ему на встречу, шла Роза. Девушка сначала испуганно остановилась, но потом, рассмотрев, что это он, с криком радости бросилась ему навстречу.

— Я искала тебя всю ночь и вчерашний день. Где ты находился? Ты любишь быть один и думать, а я не могу быть без тебя.

Леонид внимательно посмотрел в ее голубые глаза и ответил кротко и строго:

— Дитя мое, не приближайся ко мне. С этого времени ни одна дочь гибели не должна прикасаться к вечному существу. Тот, которого ты ищешь, не я.

— Как не ты? — испуганно и изумленно вскричала Роза.

По лицу Леонида пробежала нервная дрожь, показывающая, что он сейчас рассмеется страшным смехом.

— Да, дитя мое, я не тот, которого ты ищешь, и если ты женщина, я хочу сказать, самка…

Смех вырвался из уст его.

— Там, в домике лесника, на соломе лежит негодяй- животное, вонючая падаль, смердящая похотью, труп, облепленный червями — грязными червями похоти… этого ли тебе надо?

Роза ничего не поняла из его слов, но по инстинкту, свойственному женщинам, горячо ответила:

— Нет-нет-нет! Мне не надо его. Я искала чистого человека с высокой душой, который меня, бывшую блудницу, хотел вознести к небу. Нет, нет! Я, как и ты, отвернулась с отвращением от грязного разврата.

— Роза, Роза, Роза! — вскричал Леонид и лицо его сделалось светлым, радостным и невыразимо добрым.

— Будь моей духовной женой и я вознесу тебя в царство мысли и света.

И, сразу меняясь, он с игривой веселостью окончил:

— А теперь пойдем отыскивать папашу.

Луна начала бледнеть и восток вспыхнул кроваво-красным сиянием, когда Тамара раскрыла глаза. Она сейчас- же взглянула на место, где был раньше Леонид, и увидела его, но он ей показался каким-то призрачным, и что ее страшно изумило — лицо его ей показалось малознакомым — гнусным, дышащим грязной животной похотью. В крайнем изумлении и испуге она протянула руку, желая свои пальцы впустить в его волосы, привлечь к себе и спросить, что с ним. Рука ее ощутила пустое место и Леонид растаял на ее глазах, как дым.

В диком испуге она громко закричала, спрыгнула с соломы и стала кружиться по комнате, стуча босыми ногами. Леонида не было и никто не отзывался на ее дикие крики. Тогда она захватила одежды свои и выбежала из домика.

Обезумевшая от ужаса голая женщина, влача одеяния свои, бежала по лесу, продолжая отчаянно звать Леонида. Моментами ей казалось, что она сходит с ума и это усиливало ее мучения. Теперь Леонид ей представлялся не живым человеком, а каким-то призраком, принимавшим то один вид, то другой. «Кого же я видела вот сейчас смотрящим на меня? И как он мог исчезнуть на моих глазах?»

Она остановилась, чувствуя, что сходит с ума.

Управляющий ошибся: он употребил все свои старания, чтобы умиротворить рабочих, но они продолжали волноваться. С каждым днем волнения принимали все более угрожающий характер. Этому много способствовало и то, что фабричные стали предпринимать род паломничества в лес, где находился их бывший хозяин и, возвращаясь оттуда, они, правду перемешивая с вымыслом, вызывали в своих товарищах к странствующему под открытым небом старцу целые бури восторженных чувств и негодование к изгнавшим его дочерям. Видя, что успокоить их нет никакой возможности, управляющий решительно объявил членам семьи Колодникова о необходимости им уехать в Москву.

Была ночь. За окнами завывал ветер и слышались крики толпы, а Глафира, похаживая по зале в дорожном костюме, говорила Анне Богдановне, сидевшей у окна в кресле:

— Оборванная дрянь эта как раскричалась. Вот мерзавцы.

— Нет, ты не права, — возразила Анна Богдановна. — Мы мерзко и гнусно поступили и потому духи-мстители подняли их.

— Загробные существа! — вскричала Глафира, бледная, но с неприятным смехом на губах. — Ну, это суеверие.

— Они встают из могил… и вот, слышишь?

С бледным лицом, Глафира стала прислушиваться.

— Ну да. Толпа шумит.

— Нет, я не о них. Прислушайся.

— Гул какой-то.

— Слушай хорошенько.

Анна Богдановна говорила так уверенно и лицо ее выражало столько тревоги и грусти, что Глафире, которая стала тревожно прислушиваться ко всякому шуму за окном, вдруг послышался какой-то особенный гул и звуки.

— Листья шелестят за окном… А вот как будто кто-то жалобно заплакал.

Сидя в кресле, Анна Богдановна вытянула шею, внимательно прислушиваясь. С некоторого времени с ней стали происходить довольно странные явления: ей казалось, что она видит все, что делают ее муж и сын, находившиеся в лесу, и слышит разговор их. В ней появилась эта способность — ясновидения и яснослышания — постепенно, по мере ее все большей уверенности, что она вечное существо, мучений совести и развития ее духовных сил. Прежде, чем явилась эта способность, к ней часто являлся — сначала во сне, а потом и во время бдения — какой-то призрак с темным лицом и в черной мантии, перечисляющий ей ее бывшие преступления. Постепенно она привыкла к появлению ее, как она называла, Черного Судии, и в то же время все более уверялась, что она вечное существо, заключенное в тело. Постепенно все это породило в ней веру, что она может видеть и слышать все, что делают и говорят в лесу ее муж и сын.