— Враг хитер, — закончил свой рассказ Горюнов, — нам надо быть всегда начеку. Как была задумана операция? Агент вместе со своим подручным был отбуксирован на шлюпке катером к нашим водам. Приблизившись на веслах к острову, разведчик в легком водолазном костюме под водой пробрался к берегу. Расчет был прост: ежели оставшийся в шлюпке не сумеет выбраться из наших вод и будет задержан пограничниками, он прикинется заблудившимся в тумане.

Так все и произошло. Но для нас это послужило сигналом, что враг что-то готовит.

А тут еще через несколько дней шхуна «заблудилась». И в то время когда мой катер должен был выпроводить ее с нашей территории, рядом границу нарушает другой корабль. Что это? Опять случайность? А не хотят ли отвлечь внимание от шхуны, дать ей возможность провести ночь у нашего берега?

Решили проверить. Шхуну оставили около острова, катер ушел. И вот вам результат: шпион задержан.

— Да, трудная у вас, морских пограничников, служба, — сказал Росин.

— Но зато и почетная, — улыбнулся Горюнов.

1958 г.

Признаться, было бы проще всего рассказать вам о нашей службе, пройдясь по дозорным тропам, побывав в тех местах, где захвачены лазутчики, изложив ход этих операций. Но хочется рассказать по-иному… А с чего начать, не знаю. Если с первого дня, как принял заставу, — будет длинно и неинтересно. Тем более, что в ту пору я и сам был еще молод и неопытен, до многого доходил ощупью.

Я днем и ночью пропадал на участке, проверял, бдительны ли наряды, хорошо ли прикрыты все направления, по которым могут пойти нарушители. По молодости своей я упускал самое важное… Теперь-то хорошо вижу, что граница — это прежде всего люди, солдаты. Но в то время мне не приходило в голову разобраться в них, углубиться, так сказать, в каждого. Я смотрел на них как на готовых солдат, веря, что в нужный момент они не подведут. Признаться, все они мне нравились… Служил тогда у меня, например, рядовой Генералов. Говорил красноречиво, умел товарищей покритиковать. Постоянно, бывало, слышу, как в казарме кого-нибудь отчитывает то за небрежно застланную койку, то за плохую уборку. Слушаю его и думаю: молодчина, Генералов…

Привык я его считать лучшим пограничником. Звонят из политотдела, спрашивают, кого отметить. Ну, конечно, Генералова… Мне бы хоть раз побеседовать с ним как следует. Может, и увидел бы, какой он там, внутри…

Обращается однажды ко мне, просится в городской отпуск. Ну что ж, думаю, иди, у тебя сегодня выходной. Зайдите, говорю, к старшине, он вам увольнительную выпишет. А о том, что намерен Генералов в городе делать, к кому идет, не спросил.

Вернулся он поздно вечером. Смотрю: неладное что-то с солдатом. Походка неестественно осторожная, всех сторонкой обходит, мне о возвращении не докладывает. Приказываю дежурному вызвать Генералова. Входит он в канцелярию, и сразу все выясняется: пьян!

И это у меня, в моем подразделении! Сгоряча кричу на Генералова, угрожаю ему строгим взысканием, а в голове самые горькие и обидные упреки самому себе.

Наказав Генералова, я всерьез задумался над случившимся. Значит, все мои заботы об охране участка могли оказаться напрасными?

Если Генералов напился, то он мог бы и задремать на посту. А в то самое время рядом с ним прошел бы вражеский лазутчик.

Теперь я впервые попытался представить себе каждого солдата стоящим на посту ночью, днем, в дождь, в пургу. Я думал о каждом из них и иногда чувствовал, что вот на этого, например, положиться до конца не могу. Одному не хватает внимательности, зоркости, другому — выдержки, третьему — пограничной хитрости. На занятиях и стрельбах мне нравился рядовой Геннадий Шипков: старательный, послушный. Но на службе Шипков почему-то часто бывал рассеянным… Призадумался я и над Сорокиным. Этому молодому солдату надо быть более дисциплинированным. Случись пограничникам действовать в трудных условиях, Сорокин может подвести. Возьмет верх его самолюбие, сделает что-нибудь по- своему, не так, как ему прикажут, вот и провал!..

Так заново мне пришлось познакомиться со своей заставой. Я раскрыл тетрадь и стал записывать все, что нужно было делать без оттяжек.

Наступила долгая в наших краях полярная ночь. Солнце уже не поднималось над горизонтом. Лишь по часам определяли мы, когда должны быть утро или вечер. В полдень сумерки редели, словно вот-вот наступит рассвет. Но через час они снова сгущались, серая, исхлестанная косыми осенними дождями земля опять сливалась с небом, и все застилал плотный северный туман.

Охранять границу стало трудно. Утомляла ходьба по скользким каменистым тропам. Постоянно болели глаза от напряжения в темноте. Одежда промокала даже под брезентовым плащом. Вода на болотах разлилась, затопив сделанные из бревен настилы. Все же границу мы держали на крепком замке. С радостью убеждался я, что даже в самые ненастные ночи солдаты отлично видят и слышат. Идешь по участку и как ни стараешься осторожно ступать по тропе, они все равно заметят.

Только Геннадий Шипков по-прежнему не удовлетворял меня службой. Его рассеянность была просто непонятна. Беседовал с ним, и не раз, знал о нем уже почти все. Работал он до службы на Гусь-Хрустальном. Юноша оказался способным алмазчиком — в восемнадцать лет его назначили мастером. Геннадий долго, увлекательно рассказывал мне, какие чудесные вещи делал из хрусталя.

Его верстак с алмазным колесом, на котором он вытачивал острые, играющие всеми цветами грани, стоял у окна. Летом за окном сияло солнце, и его лучи, сверкая, преломлялись в этих гранях. Иногда, после шумного, теплого дождя, над ближними лесами и степью повисала яркая, празднично нарядная радуга. Геннадий поглядывал на нее, думая: как хорошо было бы увидеть такую же радугу в том куске хрусталя, который он держал сейчас в своих руках. Зимой, когда на деревья в заводском дворе ложился серебристый иней, рождалась новая беспокойная, волнующая мысль: перенести на хрусталь все изящество этого легкого, тонкого и светлого рисунка.

Геннадий вспоминал небольшую комнату в алмазном цехе, названную на заводе образцовой. Там были собраны лучшие образцы изделий. Рассказывая о редкой красоты вазах, богатых спортивных кубках, о хрустале всех цветов и оттенков, обо всем, что сделано искусными руками его заводских товарищей, Геннадий волновался. Это выдавало его любовь к своей профессии. А если человек, думал я, способен так любить дело, он не может быть плохим солдатом. Хотелось верить, что Шипков найдет себя и на заставе.

Но меня ожидали новые огорчения.

Вскоре после той откровенной беседы я пошел проверить наряды. В одном из дозоров находился Геннадий Шипков. Я долго шел по тропе и, наконец, в сумерках увидел рослую стройную фигуру солдата. Шипков двигался мне навстречу. Может быть, успел заметить? Схожу с тропы, останавливаюсь в пяти шагах под деревом. Он приближается медленно. Его шаги почти не слышны, хотя земля мерзлая, звонкая. Остановился. Очень хорошо! Ожидаю, сейчас окликнет…

Но проходит минута, другая. Шипков не окликает. Вот он тронулся с места. Вот он уже поравнялся с сосной, под которой я стою. Ну, смотри же, смотри! Знаю, трудно заметить человека под деревом. Но именно здесь и стоял бы нарушитель, столкнувшись с тобой. Он с дрожью в теле ожидал бы, чтобы ты не взглянул сюда, прошел мимо. В этом было бы его спасение. Твоя оплошность — его удача. Конечно, деревьев вдоль тропы много, но пограничник обязан ощупать пристальным взглядом каждую березку, каждую сосну. А ствол этой сосны подозрительно толст. Гляди же, гляди на него!..

Но Шипков прошел мимо.

Опять беседую с ним.

В комнате ярко горит лампа, от жарко натопленной печи разливаются горячие волны. Но серьезное с острым подбородком лицо солдата разрумянилось по другой причине. Мои замечания Шипков принимает близко к сердцу. Ему стыдно за себя. «Да, так можно и врага пропустить, — говорит он низким, глухим голосом и добавляет — Виноват, не оправдал доверия».