— От кого деньги-то? — спрашиваю.

— Из города, от начальника отряда.

— А за что?

— Как за что? — за молоко.

— За молоко?! Какое?

— А это уж вам лучше знать, Степан Тимофеевич, какое вы молоко на заставу продавали.

— На какую такую заставу? Не продавал я никакого молока на заставу. Купили тут субчики одни, без очереди, а причем тут застава?

— Как не при чем? Раз они себя за пограничников выдали, значит, застава и расплачиваться должна.

И знай сует мне деньги. По какой же цене, думаю, рассчитал меня товарищ начальник? За тот ужин больше семи рублей никак взять нельзя.

— Ничего не знаю, мое дело маленькое. Приказали вручить деньги и расписку отобрать. А что касается того, дорого или дешево, это начальнику виднее.

Взглянул я на хозяйку и говорю ей:

— Помогай, помогай, старая. Что мне с деньгами делать? Брать или отказываться?

А она сидит, как наседка на яйцах. Обозлило это меня. Вот, думаю, где не нужно, так ты суешь свой нос, а где нужно дельный совет дать, так молчишь, словно замшелый пень.

— Бери, — говорит, — Степан, бери. Деньги в доме никогда лишними не бывают. Начальник человек строгий. Нагрянет, стыдить, строжить начнет. Бери, бери, Степан. Казна лишнего не переплатит…

Взял я карандаш, чтобы расписаться, а как подписывать свою фамилию — забыл. Сорок пять лет подписывал, а тут вдруг — на тебе, забыл. Забыл, да и все тут. Ведь бывают же такие диковинные случаи. Держу карандаш, а у самого руки дрожат, и глаза чернота застилает. И скажу откровенно, чего тут греха таить, никогда так натужно не ходила моя рука по бумаге, как в то ласковое мартовское утро. Так натужно, что даже вспотел я, так упарился, как будто не одну сажень дров переколол.

А вы говорите — шуба. Нелегко далась мне и лисья шуба. Сам начальник отряда, майор Стрешнев, вручал мне ее.

— Носи, — говорит, — на доброе здоровье, Степан Тимофеевич. Носи и старые кости грей. А главное — здоровье береги. Оно еще может пригодиться карельской земле.

Ну, я, как это водится в таких случаях, речь в три слова произнес. Обещал носить эту шубу да товарища министра обороны добрым словом вспоминать. Но слово-то я дал и товарища Стрешнева чту, как хорошего пограничника, а вот шубу ту, лисью, надеваю редко.

И не потому я не ношу ее, что уж больно знатна, начетиста, богата она, хотя это тоже верно, или носить я ее не умею. Нет. Я человек не робкий, и с моих плеч любая одежина не свалится. Но скажу откровенно, как на духу, нравится мне больше глядеть на шубу, как на хорошую старую картину, нежели носить ее. Расспросов меньше, и шуба продержится дольше.

1938 г.

Красивый вороной конь, с большими темно-синими, как кубанские сливы, глазами и капризной тонкой мордой, едва завидев нас, отошел от набитой душистым сеном кормушки, высоко задрал голову, с крохотной белой звездочкой на лбу, и запрядал ушами.

Занятые осмотром конюшни, мы долго не подходили к вороному. Тогда он, чтобы напомнить о себе, сердито заржал и беспокойно заходил по стойлу, выдавая нетерпение и досаду. Он уже не просил, а требовал, чтобы начальник непременно подошел к нему.

— Ездите, что ли, вы, товарищ Споткай, на нем? Почему он так неравнодушен к вам? — спросил я начальника заставы.

— А, Жучок! Умен, плут! Сейчас, как видите, он узнал меня, а на днях с ним вышла забавная история…

Мы подошли к Жучку. Жеребец притих, положил красивую морду на плечо начальника и, как собака, стал тереться о плечо. Споткай легонько потрепал вороного по шее и тут же рассказал эпизод, в котором отличился Жучок.

Утром прибегает ко мне на квартиру старшина.

— На заставу какой-то человек приехал и срочно хочет вас видеть.

А я, как на грех, умывался в это время. Ну, вы сами знаете, что в нашем деле дорога каждая секунда. Раз приехал верховой, значит, что-нибудь стряслось на участке. А участок мой лесной, болотистый. По пустякам наши колхозники не любят гонять лошадей. Смахнул мыло полотенцем, накинул на плечи шинель и вышел на улицу.

Оказывается, Егор Иванович, наш лесник, пожаловал на заставу. Егор Иванович — человек с глазом. В прошлом году он нам помог двух таких важных молодчиков задержать, что закачаешься. Ну, думаю, раз прискакал Егор Иванович да и хомута не успел снять с лошади — значит, опять что-нибудь серьезное. Поздоровался с ним и спрашиваю старика:

— Хомут, Егор Иванович, почему не снял?

А он, бедняга, слова вымолвить не может, так растрясла его кобыленка.

Отдышался и говорит:

— На станции шатался подозрительный человек. Махоркой рабочих угощал, а сейчас подался в лес.

Выпалил он это одним махом и глядит на меня, желая узнать, какое впечатление произвело его сообщение.

Заметив, что я не слишком поражен, он сразу как-то обмяк, изменился в лице и дрогнувшим голосом спросил:

— Значит, не верите, товарищ Споткай, что это — шпион?

А как поверить, когда в его сообщении не было ничего такого, за что можно уцепиться. Мало ли на станции за день перебывает незнакомых людей, а разве обязательно все они должны быть нарушителями границы? В то же время, зная обидчивый характер Егора Ивановича, мне не хотелось и огорчать старика. Отвел я его в сторону и спрашивав:

— Вы твердо, Егор Иванович, уверены, что неизвестный — шпион?

— Я бы тогда к вам и не поехал.

— А какие у вас имеются на это основания? Из чего вы, Егор Иванович, заключили, что неизвестный подозрителен?

— Как из чего? — вспылил он. — За сезонника себя выдавал, с плотничьим топором шляется, махорку курит, а цигарки вертеть не умеет…

Смешно мне тут стало. Да я иногда сам махорку курю, а цигарки крутить так и не научился.

— Маловато этого, — говорю ему, — чтобы человека занести в подозрительные. Козыри легкие. Может быть, что-нибудь еще посущественнее заметил у того сезонника?..

Подумал он немного, почесал в затылке, потом и говорит:

— Ногти у лесоруба уж больно аккуратные. У лесорубов под ногтями всегда великий пост, а у него десять ногтей — и ни одного ломаного… А у лесных жителей, сами знаете, какие ногти. Ими дрова пилить можно…

«Вот это, — думаю, — другой коленкор. С ногтей бы ты, Егор Иванович, и начинал… А то морочишь голову с цигарками. При аккуратных ногтях и „козья ножка“ иное значение приобретает. Лесные рабочие последние ногти норовят обломать, чтобы работать не мешали, а тут ни одного калеченного. Липовый, значит, он „сезонник“».

Прошу старика подробнее рассказать, что у него стряслось на станции.

Оказывается, утром на станции появился неизвестный, запросто подошел к грузчикам и стал расспрашивать, как они зарабатывают, где живут, как их кормят. Когда его спросили, для чего все это ему нужно, он ответил, что ищет работу. Объяснение вполне удовлетворило рабочих. Они охотно отвечали на его вопросы, давали советы, — словом, каждый по-своему старался помочь безработному человеку.

Вид неизвестного никого не смущал. Он был одет в старое, вытертое полупальто из грубой крестьянской материи, в черную засаленную рубаху и заношенные с заплатами на коленях брюки из чертовой кожи. Выгоревшая серая кепка довершала наряд незнакомца. За кушаком блестел острый плотничий топор, за плечами болталась холщовая сумка. Словом, по внешнему виду неизвестный ничем не отличался от лесных рабочих, которые, уходя из деревни, надевают на себя все, что похуже — в лесу сойдет.

Неизвестный угощал рабочих махоркой. Подошел Егор Иванович, он и его попотчевал табаком.

Во время разговора с лесником неизвестный, показывая на только что привезенные из леса сырые бревна, как бы между прочим заметил:

— Сыро как тут у вас. Болот, что ли много в лесу?

— А здесь всего хватает, — уклончиво ответил Егор Иванович и отошел от любознательного пришельца.

Около часу толкался неизвестный на станции, поджидая поезда. Но потом почему-то решил идти пешком. Расспросив о ближайшей дороге, он еще раз угостил рабочих махоркой, сердечно простился с ними и вышел на шоссе.