Мрачно косясь на бойцов, капитан поднялся и, силясь улыбнуться, спросил:

— Нашли ротмистра, господин лейтенант?

Признаться, вопрос удивил меня. Обычно разведчики отрицают связь друг с другом, а тут вдруг — на тебе… Но не хотелось мне вступать в разговор с любознательным офицером. Ответил:

— Это к делу не относится.

— Значит, нашли?

— Обнаружили, — сухо ответил я, не зная, чего от меня хочет разведчик, болтливость которого уже начинала надоедать.

— И живым?

— А какое это имеет отношение к делу?

— Я слышал, что вам, господин лейтенант, пришлось немного пострелять. А где стреляют, там могут быть и жертвы…

Он попросил папироску, затянулся и, пуская колечками дым, осторожно опустился на носилки.

Я осмотрел раненую ногу офицера: прокол штыком, но ничего опасного для жизни. Все же я приказал бойцам не трясти больного. Мы не прошли и десятка шагов, как назойливый капитан снова дал о себе знать.

— Это хорошо, господин лейтенант, что вы кокнули гусара. Сволочь. Это все из-за него. Я говорил, что сегодня нельзя переходить. А то, знаете ли, было бы обидно: меня поймали, а его нет…

— Товарищ лейтенант, к телефону, — подбежав к нам и беря под козырек, проговорил коренастый боец с хитрыми, насмешливыми глазами и орденом на груди.

— Сейчас иду, товарищ Клокачев!

Я изумленно уставился на бойца. Когда он ушел, я спросил:

— Это тот самый Клокачев и есть?

— Да. А что?

— Так, — уклончиво ответил я, провожая глазами бойца, о беззаветной храбрости которого только что поведал мне лейтенант.

Снова веселый домашний кабинет начальника заставы, снова со всех сторон на нас глядели бойкие, вертлявые стрижи, лесные гадалки-кукушки, ласковые малиновки, лупоглазые, солидные, как купчихи, совы, дюжие тетерева, усадебные весельчаки — скворцы и лесные тряпичницы, большие охотницы до всего, что плохо лежит, вертлявые, но в общем приятные на вид, сороки и лесные курочки-куропатки, глядя на которых все время кажется, что, прежде чем попасть на сучок к начальнику заставы, они вывалялись в пепле, и тебе так и хочется сдунуть пепел. Птицы сидели на сучках в таких позах, что, глядя на них, казалось — вот-вот они сорвутся с деревянных подставок, взмахнут крыльями и, весело тараторя, огласят просторный кабинет радостным щебетанием и пением.

Ротко положил на рычаг телефонную трубку, откинулся на спинку кресла и, поглядев на черную руку, замолчал. Молчал и я.

— Но потом я все же не выдержал.

— Чем же окончились поиски в болоте? Нашли безрукого?

— Представьте, да. Он зацепился за какую-то корягу, застрял, багром его и поддели за сумку, да так и вытащили с набитым илом ртом. Но любопытнее всего, что пальцы его так крепко сжали наган, словно он и в этой зеленой мгле собирался с нами еще повоевать.

— Видимо, безрукий был человек с характером.

— Пожалуй… Кажется, никого мы так старательно не осматривали, как безрукого гусара. Но в карманах охотничьей зеленой тужурки мы нашли только серебряный портсигар с отпечатком отодранного золотого орла. Действительно, все концы были безруким спрятаны в воду.

— А капитан?

— Ну, с этим было проще. Сначала он, как это водится в таких случаях, крутил, вертел., но неопровержимые улики все же заставили его дать настоящие показания. Он помог нам вытащить концы из воды. Друзья были агентами двух разведок, но шли они на одно действительно страшное дело. — Ротко провел ладонью по широкому лбу.

— Не знаю почему, но при взгляде на эту черно- бурую кожу я вижу те ненавистные руки, которые тянутся к нам. Да что тут говорить. Прочтите.

Он протянул мне газетную вырезку. Это были строки из монархической газеты одной из зарубежных стран.

Черный заголовок «Памяти убиенных».

«На панихиде по убиенным капитане лейб-гвардии его величества полка Курмакове и ротмистре Витковском прочувствованное слово к русской пастве произнес протоиерей Даманский.

Кроме господ офицеров вышеуказанных полков, на панихиде присутствовали адъютант начальника гарнизона барон фон Экке Сумский».

— Ведь капитан Курмаков был только ранен, — изумленно спросил я, возвращая подчеркнутую красным карандашом газетную вырезку.

— Да, вначале. Ну, а потом — выздоровевшего капитана вели из больницы в отряд. На полдороге капитан неожиданно нагнулся возле кучи мелкого дорожного песку, в одно мгновение схватил горсть песку, залепил глаза сопровождавшим его конвоирам и бросился бежать. Несколько минут было достаточно капитану, чтобы проскользнуть в ближайший двор. Он уже перелез через изгородь, чтобы скрыться в городской сутолоке, но тут и повис. Пуля конвоира застала его как раз в этот момент. С изгороди его сняли уже мертвым.

1938 г,

Заритесь вы, ребята, на мою лисью шубу, как кот на сметану, с расспросами лезете, расскажи да расскажи, Степан Тимофеевич, где ты такую знатную шубу раздобыл, а того не знаете, что скоро придется мне эту самую шубу, чтобы она в соблазн добрых людей не вводила, в сундук запереть или обратно отдавать.

Рассказать раз, два, ну три — что да почему — не трудно, но когда тебе проходу не дают, так уж тут, извините, и золотой шубе не рад будешь.

Расскажу, соседушки, земляки мои разлюбезные, так и быть, в последний раз, а вас, товарищ писатель, прошу пропечатать мой рассказ, авось, после этого мои дотошные земляки не так будут донимать расспросами.

Колкая погодка, нужно вам доложить, выдалась в ту вьюжную, памятную для меня ночь, лихая, одним словом, ночка.

Вышел я во двор скотине сенца в ясли подбросить, а шапку к голове прижать забыл. А верткий ветер не то что шапку и голову оторвать мог. Набросился он на меня словно злой, давно не кормленный кобель, содрал с головы мою грелку, подкинул ее мячом и покатил, словно колобок, в черный бор. Гнался я, гнался за шапчонкой, но худо старому человеку с прощелыгой-ветром тягаться.

Вернулся в избу расстроенный. Шапки жалко. Хоть и стара она была, да и моль ее изрядно разукрасила. Но, как говорят, то дорого, что сердцу мило, а я привык к своей бараньей грелке.

Местность наша глухая, лесная. Озер, болот и кочек в наших краях так много, что временами кажется, будто вся наша земля кочками, как бородавками, покрыта. Деревни, хутора редко понатыканы. Если деревня от деревни в тридцати километрах, тогда у нас говорят:

— Ну и густота же у нас, мужики!.. Проходу от деревень нет… Куда ни повернешься — всюду деревни и хутора…

Сижу на лавке, думаю. Не выходит шапка из головы. Смех и грех. Где-то она сейчас, нескладная моя матушка? И сердиться не знаешь на кого. На ветер? Что с него возьмешь! Спасибо, что он еще с шапкой голову не унес.

Вдруг ввалились в избу пограничники, гремят винтовочками, холода со снежком с собой притащили. Стало в избе сразу шумно, людно, гомотно, как на заправском постоялом дворе.

А завьюженные гости скидывают запорошенные снегом шлемы, расстегивают шинели, стряхнули снег с сапог, но не в сенях, а прямо в избе, и сразу к печке.

Взглянул я на ночных гостей, дрова, что валялись около печки, пересчитал и сообразил — не обогреть моими дровишками продрогших молодцов. Накинул полушубок и вывалился из избы.

На улице у прикуты человек с винтовкой стоит, около крыльца семь пар лыж. Жалко мне стало паренька:

— В избу чего не идете, товарищ? Лыжи караулите? Их тут никто не унесет. Людей посторонних на хуторе нет, а ветер и без лыж хлестко бегает…

Поежился закиданный снегом караульщик, да и говорит:

— Спасибо, отец. Но мне и здесь тепло. А вот ты, смотри, не простудись…

Перекинулся я с добрым часовым (как же не добрый — сам мерзнет, а мне здоровье велит беречь) десяточком тепленьких словец насчет злодейской погоды, от которой человеку житья нет, и в избу греться. Подбросил в печку дровец и к старухе. Сидим с ней на лавке, на молодцов поглядываем.