— Передайте ро…
Треск разряда заглушил конец слова и фразу, и снова проиграли три чужих ноты. После нескольких минут молчания, показавшихся радисту очень длинными, тот же голос повторил:
— Передайте… поздравляем с сыном… благополучно.
Пожалуй, голос был похож на тот, что диктовал последнюю шифровку. На всякий случай Николай точно записал все, что услышал, включая и непонятное «ро».
Тут корабль тряхнуло так, что все его стальное тело загрохотало и вздыбилось, опрокидываясь на правый борт. В переборку, отделяющую агрегатное помещение, ударила вода, заплескалась в рубке, под его ногами. Непрошенный холодок пробежал по спине Николая, едва усидевшего на принайтовленном табурете! Однако с новым креном — на левый борт — вода незаметно ушла. Наушники были немы: по-видимому, антенну наверху все-таки оборвало.
За первым ударом нагрянул второй. Без наушников даже в наглухо задраенном помещении явственно слышался грозный вой бури. То балансируя, то делая нелепые прыжки, чтобы удержаться на ногах, Николай натягивал штормовик, когда в рубку ввалился вдруг старший радист Гайда, впустив в открытую на мгновение дверь похожий на залп грохот шторма.
С минуту он стоял, привалив к переборке свое большое тело, жадно и тяжело дыша. Из-под капюшона по его широкому, красному, словно с мороза, лицу струйками стекала вода.
— Свежо, — сказал он коротко и хрипло. — Ну, как ты тут? Не заскучал? Не травишь? Я б раньше пришел, да подсобить пришлось комендорам. Чехлы у них с автоматов в клочья порвало.
Отдышавшись, Гайда придирчиво осмотрел хозяйство. Про антенну сказал, что это теперь его забота. Потом увидел листок с непонятными словами.
— А это что?.. Погоди-ка. Тот же голос, говоришь? Так это ж Рогову нашему, главстаршине. Сын, значит, у него родился, — Гайда добро улыбнулся. — Это хорошо: хотелось им с жинкой сынка, так и вышло. Сообщить ему надо.
Старшина наклонился к рупору переговорной трубки. Но в ней лишь булькала, переливаясь, вода.
— И здесь залило! — Он минутку подумал. — Неси! В машинное отделение. Ждет же человек, небось, мается. Самое твое комсомольское дело… Тут так вышло: ему на корабль, — а жинку в тот самый час в Мурманск везти, в родильный.
Пока Николай натянул капюшон, старшина дописал недостающие слова. «Главстаршине Рогову. Поздравляем с сыном. Все благополучно».
— Вот, — сказал он, протягивая бумажку. — Чтоб полная ясность… Ну, выходи. Не под волну только. На палубе гляди в оба, леерные-то стойки к чертям сполоснуло.
Минуты три Николай стоял, прильнув к двери, выбирая подходящее мгновение — интервал между шквалами. Но едва он успел выскочить на палубу и задраить за собой дверь, едва успел приглядеться со света к густому сумраку наступающей ночи, — как черная, ревущая стена воды с яростно белыми разводами пены навалилась на него, поволокла, придушила.
«Все!» — сверкнуло в смятенном сознании. В тот же миг его плашмя прижало к чему-то твердому, ребристому, а руки нащупали и судорожно обхватили грибок вентиляционной трубы.
Когда волна схлынула, Николай увидел, что его прибило к станине кормового автомата. Палуба стояла торчком: корабль тяжко взбирался на новую, грозной высоты волну с готовым обрушиться гребнем. Николай смотрел на нее завороженный, забыв обо всем. Хотелось одного: зажмурить глаза и скорей отползти к ближайшему люку, забиться в любую щель. Только цепкое чувство страха мешало оторваться от спасительного грибка. Казалось немыслимым разомкнуть руки.
Вдруг взор его упал на носовую часть палубы. Там сорвало со стопоров левый якорь, цепь травилась за борт. А боцман с кем-то из матросов, обвязавшись концами, пытались выбрать ее и закрепить якорь. Их сносило и швыряло. Каждую минуту волна грозила смыть моряков за борт или ударить о пушку. Мало был сейчас похож на себя щеголеватый боцман Зобов в этой изорванной в клочья, вымокшей, стоящей коробом одежде. Боцманский знак его — дудку — тоже сорвало. Зобов не замечал, как обрывок цепочки под ветром бьет и бьет его по скуле. Николай не сразу узнал в другом матросе Митина, комсорга: всегда спокойное лицо его исказила гримаса напряжения, из ссадины над бровью, размываемая водой, сочилась кровь.
Выбранная цепь, как живая, рвалась из рук, со злым скрежетом ползла обратно за борт. Всеми своими мускулами, всем матросским существом почувствовал Николай, как не хватает морякам еще одной крепкой руки — его руки. «Втроем одолеем…» Охваченный этой мыслью, он по-иному, с холодной расчетливостью примериваясь к ней, поглядел на очередную, такую же грозную волну. Выбирая минуты, лавируя, задыхаясь то от воды, то от ветра, Николай перебежками пробирался к носу. А когда волна сбила его с ног, он упрямо пополз, цепляясь за все, что подворачивалось под руку, пока скользкое железо якорной цепи не обожгло его ладонь.
Старшина группы мотористов Дмитрий Рогов стоял у носовой машины, напряженно наблюдая за ее работой. Твердые дуги бровей над серыми спокойными глазами были тесно сдвинуты, отчего на выпуклый лоб легла прямая и глубокая складка.
Давно, еще в обед, когда предсказанный утром шторм стал набирать настоящую силу, командир корабля приказал заглушить бортовые машины. Но сейчас все чаще приходилось выключать и носовую: в кингстоны вместо воды то и дело начинал засасываться воздух.
Редкий рейс в Баренцевом море обходится без шторма, особенно в такие осенние ночи. К этому Дмитрий привык. Нет, не о шторме, не об усталости думал он сейчас. Мысли его беспокойно возвращались домой, к Наташе. Успели ли доставить ее в Мурманск? Проскочил ли в Кольскую губу до шторма штабной мотобот?
Бывает же так: и ждешь, и знаешь, а придет то, чего ждешь, все-таки нежданно. Видно, не только его самого, но и доктора в консультации сбила с толку Наташина легкость. До вчерашнего дня она не хотела оставлять работу в библиотеке. И даже еще сегодня утром, возвращаясь из гавани, увидев ее на берегу, Дмитрий порадовался: как легко она идет, как гибко наклоняется, рассматривая что-то под ногами.
Наташа шла по самой кромке воды, оставляя на твердом сыром песке четкие маленькие отпечатки. Море, небо, даже угрюмые, обрывистые скалы по ту сторону залива подернула жемчужная, мягкой синевы дымка. Когда Дмитрий, ступая через длинные космы водорослей, подошел ближе, Наташа улыбнулась и показала ладонь, на которой слабо шевелились, засыпая, две маленькие морские звезды:
— Высушу, — игрушки ему будут…
Глядя на стеклянно-прозрачную воду бухты, на замершие над плоскими домиками мыса верхушки мачт, на неподвижную громаду океана в просвете между скалистыми горбами островов, — глядя на все это суровое спокойствие, трудно было представить, что скоро завоет здесь лютый норд-вест, набросятся на гранит берега осатанелые волны.
И так же трудно было поверить, что через полчаса розовые, в ямках улыбки, Наташины щеки вдруг посереют от страха и боли… Надо же было этому случиться в ту самую минуту, когда Дмитрий сорвал с вешалки дождевик, торопясь на корабль, уходящий по срочному заданию…
— Все, что нужно, сделаем немедленно. Мотобот выходит следом, — сказал ему в политотделе, куда он забежал, капитан второго ранга. Потом улыбнулся: —Такая уж наша пограничная жизнь… Впрочем, скажу вам по собственному опыту, в этакие минуты нашему брату лучше быть в стороне, по горло в работе… О ходе событий сообщим вам на корабль по радио. Это, повторяю, в том случае, если вы не хотите, чтобы вас на сей раз заменили…
Нет, этого Дмитрий не хотел ни тогда, ни теперь. Уклониться от своего долга, сбежать с корабля, — хорош бы он был, отметив так день рождения сына! Он хотел только одного: знать сейчас о Наташе…
Сквозь грохот машины он скорее угадал, чем расслышал новый звук: по рубчатой резине пола растекся, расплескался плоский валик воды, заброшенный в дымовую трубу. Значит, баллов восемь — девять есть. Что ж, бывало и похуже. Лишь бы вода не подобралась к картеру.
Когда погас свет, Дмитрий спокойно включил аварийную лампочку. Старшину мотористов мало что могло смутить: он был в машинном отделении сторожевого судна, когда, после многочасовой бомбежки, сбив перед тем семь юнкерсов, оно шло ко дну. Тогда тоже не действовала переговорная трубка. Отказал даже машинный телеграф. Командир сам спустился к нему — на палубе не оставалось уже ни одного матроса — и отдал приказ покинуть корабль. Твердая уверенность, что ни про одного матроса командир не забудет, с тех пор никогда не покидала его. Он верил в это, как в железный закон матросской дружбы, как в крепкое слово моряка.
