Кумушки, что присматривали за игравшими на площадке детьми, зашушукались. Медленно переставляя ноги, девочка поднялась следом за нами по лестнице. И вот она уже стоит посреди нашей гостиной.

– Кто это? – Ааи вышла из кухни и с ног до головы оглядела девочку. Та отступила, а на глаза у нее навернулись слезы.

– Она поживет у нас какое-то время, ладно? – сказал папа. – А потом я пристрою ее в приют.

– Как тебя зовут? – спросила ааи девочку.

Но девочка, едва сдерживая слезы, лишь смотрела вниз, себе под ноги. Ааи задала ей еще несколько вопросов, но девочка молчала, только иногда кивая или качая головой. Мне показалось, что она шевелит губами, но я ни звука не услышала.

– Она вообще говорить не умеет? Она что, немая? – спросила ааи папу. – Как ее зовут?

– Ее зовут Мукта. Она просто не привыкла к городу. Ничего, пусть привыкает. – Папа уселся на диван и развернул газету.

– Надеюсь, она недолго будет привыкать. – Ааи вздохнула и пробормотала еще что-то, подталкивая девочку в сторону кухни.

– Давай поселим ее в кладовой? Ты же на прошлых выходных там прибралась? Пусть у нее будет своя комната.

– Ты что, серьезно? – удивилась ааи.

– Ну да. Собственная комната – это здорово!

– Поселить ее в кладовой? – переспросила ааи.

Папа кивнул, и ааи опять вздохнула, на этот раз громче.

– Можешь жить вот тут, – сказала она девочке.

Вот так Мукта и поселилась в нашей маленькой квартире, в крохотной каморке.

Наша квартира была не так просторна, как другие в этом комплексе. Помимо гостиной и кухни там еще было две спальни, одна из которых принадлежала моим родителям, а другая, рядом с кладовкой, – мне. Поначалу если у нас с новой девочкой и было что-то общее, то это стена между нашими комнатами. Я слышала, как по ночам она плачет, ее рыдания то стихали, то становились громче. Время от времени я вылезала из постели и подходила к двери кладовой, но так и не решилась постучаться и предложить помощь. Вместо этого я сказала папе, что по ночам девочка плачет. Он потрепал меня по щеке.

– Ничего, не волнуйся. Тут все новое, и ей не по себе. Не страшно, она привыкнет.

Помочь я ничем не могла, но подумала, что, возможно, девочка плачет, потому что ей не нравится ее новая комната – тесная, темная и мрачная, с облупленной краской на стенах, мне она казалась пещерой какого-то чудовища. Если память мне не изменяет, то солнца в этой комнате почти не бывало, хотя по ночам луна изредка заглядывала туда.

Шли дни, мы мало-помалу привыкали, ее приглушенные рыдания и сдавленные всхлипы постепенно слились с другими повседневными звуками – шумом машин, стрекотанием сверчков и далеким собачьим лаем. Девочка еще долго ни слова не говорила, и соседи, окликая ее, бормотали под нос что-то странное. Возможно, наша собственная жизнь – тихая и уютная – мешала нам разглядеть печаль в ее глазах.

Ааи сделала попытку обучить девочку некоторым домашним премудростям – готовить еду и мыть посуду, подметать и мыть полы, стирать одежду и развешивать ее, – но девочка оказалась неуклюжей, все валилось у нее из рук. От малейшего стука она вздрагивала, а стоило ааи слегка пожурить ее, как на глазах у нее выступали слезы. Вскоре ее беззвучные ночные рыдания сменились воплями. Помню, как-то раз в родительской спальне зажегся свет, после чего кто-то прошагал мимо моей комнаты в кладовку. Вскочив с кровати, я бросилась следом и увидела, что Мукта скрючилась на полу, а папа брызжет ей в лицо водой. Когда кошмары отступили и Мукта проснулась, она забилась в угол, лихорадочно оглядываясь вокруг, словно искала что-то.

В одну из таких ночей нас поднял с постелей стук в дверь. На улице дул ветер, и, когда папа отворил дверь, нас обдало холодом. Выглянув из-за папиной спины, я увидела рассерженных соседей. Один из них, лысый мужчина с редкими кустиками волос на плешивой голове и заспанными глазками, сказал – впрочем, довольно вежливо, – что своими криками и стонами девочка накликает на наш дом зло.

– И вообще, – добавил он, – она же немая. Как тогда ей удается кричать?

Стоявшая рядом с ним женщина перекрестилась и предположила, что девочка одержима дьяволом. На это папа рассмеялся и ответил, что дьявола не существует, а если даже кто-то рыдает и стонет, то ничего страшного в этом нет. Сперва все они разговаривали с папой почтительно, вполголоса, но затем один из соседей вдруг громко выпалил:

– Сделайте с ней что-нибудь. Сколько можно будить нас посреди ночи?

Это придало храбрости всем остальным.

– Нам завтра с утра на работу!

– Точно. Она же не в себе, ее лечить надо. С таким ребенком нам покоя не будет.

– Сводите ее к целителю, что сидит возле храма, – посоветовала одна из женщин, – я слыхала, ему достаточно дотронуться до человека – и все недуги как рукой снимет.

– Я не собираюсь таскать ее по всяким шарлатанам, – твердо ответил папа. – Просто ей здесь не по себе – и в городе, и в этом доме. Но она привыкнет.

На минуту собравшиеся умолкли, но потом кто-то снова заворчал, и все опять раскипятились. Из своей квартиры вышел разбуженный дядя Анупам.

– Что случилось? – спросил он, протирая глаза. Кто-то из соседей шепнул ему, дядя Анупам похлопал того по плечу и ответил: – Ладно, приятель, разберемся. А сейчас спать пора. – Он взмахнул рукой, и соседи начали разбредаться по квартирам.

Когда все разошлись, папа с дядей Анупамом еще долго стояли на балконе и обсуждали случившееся.

– Может, и правда сводить ее к доктору, – вздохнул папа.

Обращался ли папа в больницу – не знаю, но я не видела, чтобы он повел Мукту к врачу.

– Эта девочка не нашего круга, – напоминала мне ааи каждый вечер, укладывая меня спать, – твой папа вбил себе в голову всякие странные идеи о равенстве, но в обществе все по-другому. И нам не следует забывать о своем месте.

В то время я всегда выполняла папины просьбы. Каждый раз, приводя домой бездомного ребенка, папа отводил меня в сторону и говорил:

– Будь с ним доброй. Перед Господом все мы равны.

То же самое он сказал, когда у нас поселилась Мукта.

Ааи появление Мукты встревожило, а во мне девочка пробудила немалое любопытство. Мне ужасно хотелось расспросить ее о моих бабушке и дедушке, ведь родом-то она была из той же деревни, что и папа. Как-то среди дня я вошла на залитую солнцем кухню, где Мукта нарезала овощи. Я подошла к ней, обдумывая, как правильнее задать вопрос, и остановилась возле раковины, выжидая, когда Мукта поднимет голову и посмотрит на меня. Не дождавшись, я спросила:

– А в твоей родной деревне хорошо было? Ты не скучаешь?

Она действительно подняла голову и посмотрела на меня, но так, словно мои слова причиняли ей боль, а затем продолжила резать овощи. Лишь царапанье ножа о деревянную доску нарушало тишину между нами.

– Я просто хотела узнать про деревню, только и всего. Но если тебе не хочется рассказывать… – Не договорив, я пожала плечами. Предложение повисло в воздухе, как и моя обида. Я направилась к двери, но подумала, что папа наверняка захотел бы, чтобы я поступила иначе. Поэтому я повернулась и сказала: – Мы с Навином и другими мальчишками пойдем на площадку. Если захочешь, приходи с нами играть.

Она изумленно взглянула на меня. Я ожидала увидеть на ее лице улыбку, но зря, и решила, что Господь, отправляя Мукту в этот мир, не научил ее улыбаться.

В деревне неподалеку от нашего дома рос священный баньян. Под ним амма молилась – обходя вокруг, она обвязывала толстый ствол ниткой в надежде, что ее мечты сбудутся. Я смотрела, как нитка обвивается вокруг дерева. Сухие листья опадали, а позже ветер уносил их прочь. Я часто представляла, каково это – быть листком. Как ветер против твоей воли отрывает тебя от родного дерева и несет к чужому порогу, но куда – ты сам не знаешь. Вот и я сейчас в огромном городе, среди чужих людей, далеко от моего единственного дома. Вы, наверное, спросите, почему я не сбежала, почему я покорно летела туда, куда нес меня ветер. Но бежать мне было просто некуда. Говоря по правде, такая идея мне и в голову не приходила. Первые дни в Бомбее я прожила словно в тумане.