Перед тем как покинуть апартаменты на рю Галили, Люсьен зарисовал на клочке бумаги все элементы колонны, затем перевернул листок и на обратной стороне стал набрасывать эскиз здания фабрики в Шавиле, западном пригороде Парижа. Он представил себе сложной конфигурации крышу, пропускающую свет, и стеклянные стены со стальным каркасом с метровым шагом. Через каждые десять метров он добавил кирпичную опорную стену. Вход – причудливо изогнутая стена – ведет к глубоко спрятанному дверному проему. Не исключено, что все здание следует строить бетонным, с мощными арками внутри. Он улыбался, намечая эти арки, а затем добавил к каждой опору, чтобы увеличить прочность кровли. Он перепробовал четыре вида арок, пока не остановился на той, которая понравилась ему больше других.

Еще в конце тридцатых Люсьен посетил в Германии фабрику «Фагус», спроектированную Вальтером Гропиусом, и был буквально ослеплен ее сдержанным, лишенным всяких излишеств дизайном. С тех пор он постоянно носился с мыслью спроектировать фабричный комплекс. И хотя его мечта могла осуществиться самым причудливым образом, это была та самая возможность, о которой он мечтал. Возможность доказать, что у него достаточно таланта, чтобы спроектировать крупное здание.

Люсьен опустошил бокал и взглянул на безжизненную рю Кеплер. Вернувшись в Париж, он испытал колоссальный шок от его поистине сюрреалистической пустоты. Бульвар Сен-Жермен, рю Риволи, площадь Согласия – все они выглядели пустыней.

Перед войной даже по рю Кеплер в вечерние часы двигался плотный поток пешеходов. Люсьену нравилось потягивать вино или кофе, разглядывать прохожих, выискивать характерные лица и наблюдать за красивыми женщинами. Но сейчас на улице не было ни души, и это его печалило. Боши высосали из его обожаемого Парижа всю восхитительную уличную жизнь.

У Люсьена не было возможности сразиться с немцами. Ненавидя их до глубины души, он все же понимал, что едва ли смог бы проявить себя в бою – оружие просто пугало его. Честь и воинская доблесть всегда почитались во Франции, но Люсьен считал подобные вещи чем-то вроде патриотического конского навоза. Но с момента возвращения в Париж в нем начало зарождаться чувство, что он – всего лишь трус. Это чувство подкреплялось еще и тем, что сейчас в Париже было так много женщин, и так мало мужчин – тех, кто сумел избежать смерти или плена. И Люсьен оказался в их числе. Его соседка мадам Деор потеряла на войне сына – он пытался остановить немецкий бронетранспортер и был разорван в клочья прямым попаданием снаряда. Уже прошло полгода с момента смерти парня, а Люсьен все еще слышал за стеной безудержный плач убитой горем женщины. В глубине души он стыдился того, что абсолютно бесполезен для своей страны. Иногда он даже чувствовал вину за то, что остался в живых.

Люсьен знал, что у него недостаточно мужества, чтобы вступить в ряды Сопротивления. Больше того, он не верил в успех этого движения, созданного фанатиками-коммунистами. Их оружием был бессмысленный саботаж, и на этот вызов немцы ответили расстрелами множества пленных.

Он искоса взглянул на набросок проекта фабрики. В принципе, Мане предлагал ему выгодную сделку – если не думать о возможности попасть в камеру гестапо, пытках и смерти. Один тайник, придуманный менее чем за час, в обмен на двенадцать тысяч франков, за которые можно много купить на черном рынке. Плюс комиссионные в виде проекта фабрики. Люсьен снова перевернул лист бумаги, взглянул на набросок тайника и широко улыбнулся. К нему опять вернулось волнение, связанное с предвкушением работы, которое охватило его еще в апартаментах Мане. Он испытал глубокое удовлетворение, поняв, что тайник в полуколонне – удача. Возможно то, что он собирается сделать, и станет его местью бошам. Он не станет рисковать головой, стреляя в них, но рискнет своим собственным способом. Да и что за риск в том, что он всего-навсего нашел решение поставленной перед ним профессиональной задачи? Сколько бы гестаповцы ни обыскивали апартаменты, они никогда не обнаружат подобное укрытие!

Он представил их лица, и окончательно развеселился. Самоубийство? Допустим. Но что-то в душе подсказывало Люсьену, что он обязан помочь Мане.

– Вы тот, кого евреи называют «менш», месье Бернар, – произнес Мане, сделав глоток красного. К этому моменту Люсьен убедился, что за столиком больше никого не будет.

– Что это означает? – спросил он. «Менш» звучало как оскорбление, очень похоже на еврейское «шмук»[6].

– Я думаю, оно означает человека, который не боится совершать правильные поступки. Человека чести, достойного во всех отношениях.

– Но перед тем как я совершу правильный поступок, у меня есть несколько условий.

– Я вас слушаю, – кивнул Мане.

– Я ничего не знаю. То есть, я не имею ввиду ничего такого. В общем, об этом вашем чертовом еврее, – проговорил Люсьен, оглядываясь и проверяя, не слушает ли их кто-нибудь.

– Прекрасно вас понимаю.

– Ну а рабочие, которые будут делать тайник? Почему вы уверены, что они не проговорятся?

– Эти люди работают на меня больше двадцати лет. Я доверяю им, и вы тоже можете доверять.

– А соседи не заинтересуются шумом? Ведь если в доме найдут еврея, депортируют всех жильцов, в том числе и за недонесение. Что если у них возникнут подозрения и они свяжутся с гестапо?

– Риск, разумеется, есть. Однако консьержу хорошо заплатят, а остальные соседи днем на работе. Кроме того, ваше блестящее решение настолько просто, что его воплощение не произведет много шума.

– А владелец дома? Что, если он что-то заподозрит?

– Владелец этого дома – я, – ответил Мане.

После этого Люсьен окончательно успокоился и откинулся на спинку стула. Пора было перейти к обсуждению финансовой стороны.

– Вы упоминали о двенадцати тысячах франков, – напомнил он.

Мане вынул из портфеля толстую книгу в твердой обложке, положил на стол и подтолкнул к Люсьену.

– Вы любите читать, месье Бернар? Это роман американского автора. Хемингуэй, может быть, слышали? Весьма любопытная вещь, – произнес он с улыбкой.

Люсьен обычно ничего не читал, кроме специальных изданий по архитектуре. Но был любителем кино и пересмотрел все американские фильмы, снятые по выдающимся литературным произведениям. Поэтому ему было несложно изображать начитанность.

– О, Хемингуэй!..

Он тут же вспомнил, что в «Прощай, оружие», снятом в 1932 году, в главной роли снимался Гэри Купер. Отличный фильм.

Люсьен неторопливо взял книгу, взглянул на обложку и начал небрежно перелистывать. И вдруг замер, обнаружив между страницами банкноту.

– Действительно, очень интересно! Обязательно прочту перед сном.

– Думаю, вам понравится, – заверил Мане.

– Кстати, если я верно понял вас, вы собираетесь строить новое фабричное здание для выполнения военных заказов? – спросил Люсьен, не выпуская книгу из рук.

– Именно так. Почему бы вам не заглянуть послезавтра ко мне в контору, чтобы обсудить этот проект – допустим, около двух пополудни. Я подготовлю список требований, предъявляемых к зданию. И не возвращайте мне ключи от апартаментов, ведь вам понадобится вернуться туда, чтобы сделать необходимые замеры.

Люсьен смахнул улыбку с лица.

– Тогда давайте проясним один важный момент, месье. Подобными делами я больше заниматься не намерен.

– Разумеется, я вас понимаю, месье Бернар.

Возникла неловкая пауза. Люсьен нехотя сделал глоток вина. Сейчас ему уже хотелось оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не спеша ознакомиться с новой книгой. Но Мане по-прежнему улыбался и потягивал свое вино, словно никуда не спешил.

– Вы как-то спросили, зачем я совершаю самоубийство.

– Да, и вы ответили, что как истинный христианин хотите помочь своим братьям.

– Истинный? Ни в малейшей степени. Я бываю в церкви только на Пасху и Рождество, не исповедуюсь и не причащаюсь. Но я убежден, что, будучи христианами, мы обязаны совершать достойные поступки, и нам воздастся за это.