Офицер рассмеялся над своим замечанием, и солдаты подхватили его смех.
Люсьен тоже расхохотался от души.
Как только смех утих, офицер коротко козырнул Люсьену:
– Не смею вас больше задерживать, месье.
Люсьен поклонился и зашагал прочь. Отойдя на такое расстояние, чтобы не быть услышанным, он не удержался, пробормотал сквозь зубы «тевтонское дерьмо» и неторопливо продолжил свой путь. Бегущий человек на улицах Парижа – заведомый самоубийца, и бедняга, оставшийся лежать на тротуаре, уже узнал это. Вид мертвого тела напугал Люсьена, но нисколько не огорчил. Единственное, что имело значение в тот момент, было то, что сам он еще не мертв.
Разумеется, его беспокоило, что в нем так мало сострадания к ближнему, но в этом не было ничего удивительного – Люсьен воспитывался в семье, где этого понятия просто не существовало.
Его отец, довольно известный в научных кругах геолог, был убежден, подобно самому невежественному крестьянину, что в жизни людей, как и в мире животных, сильный всегда пожирает слабого. Когда речь заходила о несчастьях других, эта его философия превращалась в сущее дерьмо: слава Богу, что плохо соседу, а не мне. Покойный профессор Жан-Батист Бернар, казалось, так и не понял, что у любого человеческого существа, будь то его жена или сын, есть кое-какие чувства. Его любовь и привязанность распространялись только на неодушевленные предметы – горные породы и минералы Франции, и он требовал от обоих сыновей такой же любви к объектам его собственной страсти. В том возрасте, когда большинство детей еще не умеют читать, Люсьен и его старший брат Матье уже знали названия осадочных, магматических и метаморфических пород каждой из девяти геологических провинций Франции.
Перед ужином отец проверял заученное детьми, раскладывал на столе образцы и требовал, чтобы братья точно назвали их. Он был беспощаден, если они допускали хоть малейшую ошибку. Люсьен часто вспоминал, как не смог определить бертрандит, входящий в группу силикатов, и отец приказал ему сунуть камень в рот, чтобы он никогда не забыл его. На всю жизнь Люсьен запомнил горький вкус бертрандита.
Он ненавидел отца, но сейчас задавался вопросом: может, он похож на него гораздо больше, чем ему хотелось бы?
Люсьен шагал по раскаленной июльской улице, поглядывая на здания, облицованные известняком (осадочная карбонатно-кальциевая порода), на цоколи, выложенные рустом, на высокие окна, обрамленные гранитом, и на балконы с замысловатыми коваными решетками, поддерживаемые резными консолями. Кое-где массивные двойные ворота жилых блоков были распахнуты и, проходя мимо, он мог видеть, как во внутренних двориках играют дети – так же, как играл и он в детстве.
Из окна, расположенного на уровне его лица, сонно смотрел черно-белый кот.
Люсьен любил каждое здание в Париже – самом красивом с его точки зрения городе мира. Здесь он родился и вырос. В юности он часами бродил по парижским улочкам, изучал памятники, величественные проспекты и живописные бульвары, добирался до самых бедных и отдаленных районов. По стенам и фасадам он мог прочесть всю историю Парижа. Если бы чертов фриц все-таки прикончил его, ему бы уже никогда не довелось увидеть эти прекрасные здания, пройтись по вымощенным камнем улицам, вдохнуть аромат свежевыпеченного хлеба, доносящийся из булочных.
Спускаясь по рю ля Боэти, за зеркальными витринами он заметил лавочников, прятавшихся глубоко в магазинах так, чтобы их не было видно с улицы, но чтобы сами они видели все, если начнется стрельба. Какой-то толстяк у входа в кафе «Д'Эте» поманил Люсьена. Когда тот приблизился, толстяк, оказавшийся владельцем заведения, подал ему полотенце.
– Туалет за стойкой, – сказал он.
Люсьен поблагодарил, взял полотенце и двинулся вглубь помещения.
Это было типичное парижское кафе: тесноватый зал, вымощенный черно-белыми плитками, маленькие столики вдоль стен и бар со скудным набором напитков напротив входа. Оккупация совершила с Парижем невообразимое, лишив французов самого жизненно важного – сигарет и вина. Но это кафе стало неотъемлемой частью существования Люсьена, и он продолжал ежедневно приходить сюда, чтобы курить поддельные сигареты, набитые травой, и потягивать разбавленную бурду, именуемую нынче вином. Хозяин кафе «Д'Эте» наверняка видел, что произошло, поэтому, когда Люсьен проходил мимо, опустил глаза и принялся вертеть в руках собственные очки, словно Люсьен подхватил какую-то заразу от общения с немцами.
Это напомнило ему случай, когда в кафе вошли пятеро немцев. В зале воцарилась абсолютная тишина, словно кто-то выключил все голоса. Солдаты тотчас ушли.
В грязноватой туалетной комнате Люсьен снял пиджак и принялся его отчищать. На спине виднелись несколько бурых пятнышек размером с горошину и одно, чуть побольше, на рукаве. Люсьен смочил полотенце холодной водой и попытался стереть с ткани кровь убитого еврея, но пятна, хоть и не такие заметные, все равно остались, и это огорчало, ведь у него был всего один костюм. В зеркале отразился рослый мужчина с выразительными карими глазами и копной вьющихся каштановых волос, довольно изысканно одетый – выбирая одежду, Люсьен всегда был особенно придирчив. Его жена Селеста отличалась особой сообразительностью в решении подобных проблем, и она наверняка сумеет окончательно отчистить пиджак от крови.
Он выпрямился и еще раз взглянул на свое отражение в зеркале над раковиной, чтобы убедиться, что на лице и волосах не осталось следов крови, затем взглянул на часы и внезапно понял, что до намеченной встречи осталось каких-то десять минут. Он натянул пиджак и бросил испачканное полотенце в раковину.
Выйдя на улицу, Люсьен не удержался и украдкой взглянул в дальний конец улицы – туда, где произошло убийство. Немцев, как, впрочем, и мертвого тела, уже не было, и только по луже крови на асфальте можно было догадаться о случившемся. Немцы, как всегда, действовали невероятно оперативно. Если б это были французы, то они толпились бы вокруг убитого, курили и рассуждали об убийстве, а к тому времени, когда подоспела бы машина из морга, труп уже полностью окоченел бы. Люсьену хотелось оказаться как можно дальше от этого жуткого места, и он не без труда заставил себя замедлить темп и двинуться по тротуару обычным энергичным шагом. Он не любил опаздывать, но не хотел получить пулю в затылок только из стремления быть пунктуальным. Месье Мане его поймет. За этой встречей стояла возможность получить работу, и Люсьену не хотелось, чтобы у заказчика сложилось о нем плохое впечатление.
Еще в самом начале своей карьеры он понял, что архитектура – это и бизнес, и искусство, и к появлению нового клиента нужно относиться не так, словно он первый и единственный, а считать этот факт началом постоянного сотрудничества. Человек, с которым он собирался встретиться – его звали Огюст Мане, владел заводом, до войны выпускавшим двигатели для «Ситроенов» и автомобилей других марок. Перед подобными встречами Люсьен всегда старался собрать о заказчике как можно больше информации, чтобы понять, есть ли у того деньги, а у месье Мане деньги были – старый семейный капитал, умножавшийся с каждым поколением. Огюст Мане вложил всю свою энергию в промышленность, что в кругу, к которому он принадлежал, считалось предосудительным, а деньги, заработанные таким образом, – грязными и недостойными. Но он в сотню раз приумножил семейный капитал, невероятно нажившись на всеобщем увлечении автомобилями, и ныне занимал в обществе такое положение, что мог получить любой контракт от оккупационных властей.
Еще до вторжения немецких войск, в мае 1940 года, началось массовое бегство французов с севера страны на юг, где, как тогда считалось, будет более безопасно. Некоторые промышленники даже пытались переместить туда свои предприятия, иногда даже вместе с персоналом, но безуспешно. Что касается Огюста Мане, то во время всеобщей паники он сохранял полное спокойствие, никуда не спешил, а его предприятия работали, как ни в чем не бывало.
Обычно экономика побежденной страны немедленно приходит в упадок, но для Германии сама война стала бизнесом. Ей было необходимо оружие для борьбы с русскими войсками на Восточном фронте, и французские промышленники с легкостью получали заказы на его производство. Поначалу французы считали сотрудничество с оккупантами изменой, но, встав перед выбором – отдать предприятия немцам или выполнить заказы, прагматичные галлы выбрали второе. Люсьен готов был биться об заклад, что Мане такой же прагматик и поставляет вооружение Люфтваффе или вермахту, а та фабрика, здание которой Люсьену, вероятно, предстояло проектировать, предназначена именно для этой цели.
