– Вы просите меня совершить самоубийство, я так это понимаю?

– Вы правы, – отозвался Мане. – И я его уже совершаю.

– Тогда, ради Бога, объясните, зачем вам это понадобилось? – воскликнул Люсьен.

Казалось, вопрос архитектора не смутил Мане, а наоборот – вызвал на его лице улыбку. Этот седовласый пожилой господин явно стремился продолжить дискуссию.

– Позвольте объяснить, месье Бернар. Еще в 1940 году, когда начался весь этот ужас, я понял, что мой долг христианина – преодолеть собственный эгоизм. Я испытываю мучительный дискомфорт, когда кто-либо из моих ближних оказывается в опасности – неважно, родился он французом или нет. Я всего лишь решил не поворачиваться спиной к чужому горю.

Понятие «дискомфорт» в такой ситуации – неважная характеристика происходящего, подумал Люсьен. А что касается христианства, то он был согласен со своим отцом: это всего лишь набор верований, полных благих намерений, но абсолютно не эффективных в реальной жизни.

– Ну что ж, месье Бернар, – продолжал Мане, – я плачу вам двенадцать тысяч франков за создание тайника, который невозможно обнаружить даже при самом тщательном обыске. Это вызов для вас как для архитектора. У меня есть превосходные мастера-строители, но они не в силах предложить такое оригинальное решение этой проблемы, которое наверняка найдете вы. Вот почему я прошу вас о помощи.

– Месье, я категорически отказываюсь. Это безумие. Я ни за что не соглашусь на такое.

– Надеюсь, вы все-таки обдумаете мое предложение, месье Бернар. Соглашайтесь. Всего один раз – и больше никогда.

– Нет и нет!

– Я понимаю, что нелегко с ходу принять столь серьезное и опасное решение. Пожалуйста, еще раз подумайте над моим предложением. Я буду ждать вашего ответа сегодня в шесть вечера в кафе «Дю Монд». Знаю, что для проекта вам необходимо все здесь тщательно осмотреть. Вот ключи, заприте дверь, когда закончите. А сейчас я вынужден вас покинуть.

Люсьен кивнул, хотел было что-то сказать, но предпочел промолчать.

– Кстати, завтра в девять утра я подписываю контракт на производство моторов для компании «Хейнкель». Мои предприятия не справляются с таким объемным заказом, поэтому я планирую расширить свой завод в Шавиле и подыскиваю архитектора, – обронил Мане, уже направляясь к двери. – Может, посоветуете кого-нибудь?

Комната поплыла перед его глазами. Люсьен настолько потерял равновесие, что едва не упал. Ему пришлось сесть на пол, чтобы справиться с накатившей волной тошноты.

– Проклятье, что за день! – пробормотал он.

Обычно Люсьен был готов на что угодно, лишь бы получить работу. Однажды ему даже пришлось переспать с толстой женой виноторговца по фамилии Гатье, чтобы та убедила мужа, что лучше Люсьена никто не справится с проектом нового магазина на рю Вано. И его архитектурное решение оказалось настолько удачным, что заказчик не внес ни единого изменения.

Но сегодняшнее предложение – совсем другое дело. Стоит ли смертельно рисковать из-за двенадцати тысяч франков и комиссионных? Мертвецам деньги ни к чему. На самом деле Люсьена беспокоило не то, что он может погибнуть, а то, что перед смертью его будут пытать. Он слышал от надежных людей, что немцы пытают всех, кто отказывается сотрудничать. Целые дни кошмарных мучений перед смертью или, если гестапо внезапно передумает, что было редкостью, – отправка в концентрационный лагерь.

Парижане быстро сообразили, что немецкие солдаты не все одинаковы. Их можно было разделить на три группы. Солдаты вермахта, регулярной армии, участвовали в боях и относились к французам даже с известным уважением. Затем шли эсэсовцы – специальные военные формирования нацистской партии. Они также участвовали в боевых действиях, охраняли концлагеря и проводили операции по выявлению евреев. Последней и самой страшной группой были сотрудники гестапо, тайной полиции. Они пытали, убивали и калечили не только евреев, но и кого угодно, даже немца, если тот признавался «врагом рейха».

Жестокость и садизм гестаповцев, по слухам, превосходили всякое воображение. Парижане боялись даже произносить слово «гестапо». Обычно их называли «они»: «они схватили того парня». Штаб-квартира гестапо располагалась в доме номер одиннадцать по рю Соссэ – неподалеку от Елисейских полей, прямо за углом бывшей резиденции президента Французской республики. Каждый житель Парижа знал это место и боялся его, как огня.

Неважно, что он отчаянно нуждается в деньгах и жаждет получить хоть какой-то заказ. Риск все равно слишком велик. Люсьен никогда не пытался никого обмануть, выдавая себя за героя. Он помнил, как в 1939 году его, офицера запаса, отправили на восемь месяцев на линию Мажино, цепь бетонных укреплений, которая, как утверждало правительство, способна защитить страну от немецкого вторжения. Но поскольку после капитуляции Польши во Франции практически не велись боевые действия, он просто сидел на собственной заднице, листал журналы по архитектуре, которые присылала жена, и создавал в воображении новые проекты. А один из офицеров их части, университетский профессор, в свободное время писал книгу по истории этрусков.

Десятого мая 1940 года немцы вторглись во Францию, но вместо того, чтобы атаковать «неприступную» линию Мажино, обошли ее и обрушились на территорию страны с севера, через Арденны. А Люсьен сидел в бункере на линии Мажино, и у него не было ни одного шанса увидеть врага вблизи. В глубине души он был этому рад, потому что его пугала война, а немцы казались какими-то сверхчеловеками. Они с неслыханной легкостью сокрушали всех на своем пути – поляков, бельгийцев, датчан, даже британцев вытеснили в Дюнкерк.

После того как двадцать второго июня было подписано перемирие, Люсьена можно было считать официально побежденным и завоеванным, однако ни ему, ни другим офицерам не улыбалось угодить в лагерь для военнопленных в Германии. Дядя Альбер, родной брат матери Люсьена, во время Первой мировой провел четыре года в немецком лагере, а вернувшись во Францию, на протяжении всего остатка жизни вел себя довольно странно. Например, любил преследовать, как охотничий пес, белок в лесу. Люсьен, как и многие солдаты французской армии, просто снял форму, уничтожил военные документы и обзавелся поддельным удостоверением личности. Когда в конце июня вермахт добрался до гарнизонов линии Мажино, он уже вернулся к жене, в Париж.

То, что он увидел, было жалким подобием великой европейской столицы. Хотя британцы объявили Париж открытым городом и таким образом спасли его от разрушительных бомбардировок, больше миллиона людей из трехмиллионного населения Парижа уехали. Что касается Люсьена и его жены Селесты, то они решили остаться, поверив, что жить в оккупации менее опасно, чем ехать в полную неизвестность. И это решение оказалось правильным: из-за толп беженцев, устремившихся на юг страны, на дорогах возникли заторы, многие пропали без вести или умерли, не выдержав тягот пути. Это массовое бегство и капитуляция перед Германией унизили Францию перед лицом всего мира. Люсьен всем сердцем ненавидел немцев за то, что они сделали с его страной. В день подписания капитуляции он плакал, как ребенок. Но единственным, что имело для него значение в те дни, было то, что он и его жена – живы.

Нет, Люсьен определенно не был ни героем, ни альтруистом – одним из тех парней, которые пытаются защитить угнетенных. Альтруистом был Мане, и это его выбор. Рисковать жизнью ради еврея? Отец Люсьена расхохотался бы ему в лицо. Выросший в Париже, Люсьен был всю жизнь окружен евреями. Он знал, что в столице живут около двухсот тысяч евреев, хотя никогда не встречал ни одного еврея в архитектурном коллеже, где учился. Он никогда не слышал о евреях-архитекторах и считал, что все они – прирожденные дельцы, поэтому занимаются коммерцией, финансами или выбирают такие профессии, как юриспруденция и медицина, где можно заработать кучу денег. А архитектурой, как он довольно быстро понял, не стоит заниматься, если хочешь разбогатеть.