Скажем, степи, откуда на рубеже XIV–XV веков пришли громить османов кочевники Тамерлана, засушило больше, чем османскую Анатолию. А когда Анатолию завоевывали сами османы, их сушило больше, чем жителей Малой Азии. Впрочем, это уже тонкости, которыми мы увлекаться не будем и перейдем к «толстостям».

Периодически русский ученый господин Клименко выезжает за рубеж, чтобы подзаработать там денег. Россия кормит ученых пока плохо. Было одно время, когда кормила настолько дурно, что Клименко приходилось финансировать свою Лабораторию глобальных проблем энергетики и выплачивать зарплату сотрудникам из своего кармана. То есть из тех денег, что он зарабатывал в Европе. Зачем он вообще сюда возвращается, мне не очень понятно. У каждого свои причуды… Обратили, кстати, внимание на название лаборатории: «…глобальных проблем энергетики»? Энергетика очень тесно связана с климатом, и об этом мы еще непременно поговорим. Но начнем, конечно, с климата.

— Итак, национальную психологию определяет климат…

— А что же еще? Климат и география.

— Но согласитесь, Владимир Викторович, суть прогресса состоит в том, что человек все дальше уходит от природного естества, становится все независимее от природы. Стало быть, наша зависимость от климата уменьшается, но увеличивается зависимость от техносферы.

— Это правильно. Но к чему вы ведете?

— А к тому, что носителем национальной психологии является в большей степени деревенский житель, крестьянин, а не горожанин. Горожанин уже менее зависим от климата. Я писал в одной из книг, что разница между парижанином и москвичом меньше, чем между москвичом и жителем деревни где-нибудь под Тамбовом.

— Знаете, уклад жизни и экономика меняются мгновенно в исторических масштабах. А психология — столетиями.

— Не думаю. Даже напротив — категорически не согласен! Два-три поколения, выросших в условиях крупного индустриального, а тем более постиндустриального города, — и национальная психология почти полностью стирается. Перед вами уже человек без национальности — горожанин. От национальности у него только язык и какие-то мелкие остатки, шелуха… А иногда люди меняются и быстрее. Скажем, психотип совка и сегодняшнего россиянина разнятся очень здорово.

— Не уверен. По себе сужу. Я вот в деревне бывал только у дедушки и бабушки на каникулах, но откуда во мне то, что называется эгалитарными стремлениями, то бишь стремлениями к справедливости и равенству? Я очень люблю такие страны, как Финляндия, Норвегия, Исландия, Новая Зеландия, юг Аргентины и Чили — где нет богатых и бедных. Там нет миллионеров и нет нищих.

— Хм… А откуда тогда во мне прямо противоположное — острое либеральное неприятие социализма, уравниловки? Мы ведь выросли с вами в одной стране… Это просто девиации на уровне личностной психологии, мне кажется… Кстати, по поводу юга Аргентины и Чили… Разве в латиноамериканских странах такая же ситуация, как в скандинавских, известных своих социализмом? Я знаю, что Латинская Америка характеризуется крайней полярностью — одни живут на виллах, другие в трущобах.

— Отвечаю по порядку. Это как раз к вопросу о влиянии климата на психологию. Я был во всех северных странах мира. И обратил внимание: чем дальше на север забираешься, тем сильнее в людях развито стремление к эгалитаризму — чтобы никто не высовывался. Лет шесть назад я участвовал в конференции, посвященной изменениям арктического климата. Она проходила в заполярной Норвегии, в апреле месяце. Город Тромсе (69,5 градусов северной широты), где проходила конференция, был завален сугробами. Улицы там буквально прорыты, словно тоннели — по обеим сторонам дороги отвесные четырехметровые снежные стены. Так вот, я был там в гостях у норвежского миллионера. Он судовладелец; соответственно представьте себе финансовые масштабы личности. Но у него небольшой деревянный дом на берегу фьорда. Машина — 12-летний «Форд», который даже с новья не стоил больше 20 тысяч долларов. Я спросил, почему он ездит на такой машине. И он ответил, что его эта машина вполне устраивает. И такое положение вещей, такая психология для северных богачей — норма.

А вот с постыдной роскошью и громадной разницей в уровне жизни можно столкнуться только где-нибудь в Африке, России, арабских странах и, как вы правильно заметили, в Латинской Америке. В странах Южной Америки контраст просто вопиющий. Есть виллы с огромными бассейнами и даже футбольными полями (там все помешаны на футболе). Так живет 2–3 % населения. А остальные — в картонных коробках, в хижинах и сараях из ржавого кровельного железа и пальмовых листьев.

В Эквадоре я был свидетелем замечательного случая, который наблюдал из окна автобуса. Высокий забор, огораживающий поместье богача. Камеры слежения, рядом с забором по тротуару прогуливается охранник в черной форме — здоровенный такой… А по тротуару идет гражданин — щупленький и маленький. И вдруг охранник достает дубину и бьет с размаху этого прохожего за то, что посмел пройти вдоль забора приличного гражданина. Прохожий падает, потом встает и начинает извиняться, после чего переходит на другую сторону улицы. Это Латинская Америка. Не очень далеко от экватора. Но ближе к полюсу положение уже меняется. Совсем-совсем другая ситуация в Ушуайе — это самый юг Аргентины, где царит суровый холодный климат. Там вовсе нет нищих, попрошаек. Может быть, потому что они там попросту не выживают — вымерзают?… Южная холодная Аргентина и та Аргентина, которая ближе к экватору, — будто две разные страны. Южная холодная Аргентина напоминает Скандинавские страны. Возможно, в суровом климате складывается такая психология у людей, что быть богатым неприлично.

Может быть, поэтому в северных странах все так хорошо? В Исландии — чертовски богатой стране, где летом температура редко превышает 15 градусов, где практически нет деревьев, а есть только трава, мох и мокрые скалы, выращивают бананы и ананасы, причем не в декоративных целях, а на продажу! В гигантских теплицах размером в десять футбольных полей, под стеклянной крышей растет настоящий тропический лес. Весь Рейкьявик утопает в цветах. И это под холодным свинцовым арктическим небом! Нет в Исландии ни угля, ни нефти, ни газа, а есть только совершенно чудовищное благосостояние. Так вот, был я в Рейкьявике в квартале богачей. Их скромные дома не идут ни в какое сравнение с виллами южноамериканских или русских нуворишей. И эта скромность одинаково важна как для тех, кто живет в этих скромных домах, так и для тех, кто вокруг них ходит. Лично меня раздражает то, что я вижу на берегах, когда плыву из Москвы на теплоходе.

— Да вы социалист, батенька!

— Знаете, когда я был в Рейкьявике (а был я там с немцами), — так вот, немцы, глядя на это северное чудо, не раз восклицали, что исландцы живут при коммунизме. Сами исландцы (равно как и шведы, норвежцы) называют свой строй социализмом, что естественно, ведь там у руля чаще всего социал-демократические партии. Мы просто с ними по-разному поняли то, что было написано у Прудона, Маркса, Бакунина, Кропоткина, Энгельса…

— Хм. В крестьянской стране, какой были Россия, Кампучия, Корея, Китай, иного социализма, кроме как социализма с деревенским лицом, и быть не могло. А вот как только деревня стала заканчиваться, кончился и деревенский социализм…