Эламир быстро взрослел, набивая собственные шишки, постигал нелегкую науку жизни. Для старших братьев он был обузой, и они никогда не делись с ним добычей, и не посвящали в свои взрослые дела. Но Эламир не сокрушался на этот счет – у него была тайна: у него был дар. И познавая его, каждый день мальчик открывая для себя новые возможности.

Утро начиналось с того, что он шел в торговые ряды и становился возле булочника. Он прокручивал десятки вариантов возможного будущего. Крал булочку, проходя мимо лотка, тянулся к ней с боков, или вытягивал у лоточника из-за спины, и только после того, как убеждался, что кража прошла незамеченной, смело брался за дело.

Тысячи раз за ним гнались, ловили, вытаскивали из-под торговых столиков, снимали с деревьев, кричали на него и даже били, но все это было лишь в его видениях, поймать того, кто предвидит каждый твой шаг, и играет на ошибках вовсе не просто. Эламир выбирал только самые безопасные варианты.

На булочках Эламир не остановился. Кладовка, в которой он жил наполнялась дорогими тканями, посудой, одеждой, украшениями и мешочками с серебряными цейлонами. Он взрослел и становился мифом, вором призраком, колдовским проклятьем о котором говорили все. Невидимка, сын Тритона, дух праведного Тиму – как его только ни называли. Ему приписывали кражи, которых не было; обвиняли в убийствах; незамужние мэйси вешали на него отцовство своих незаконно рожденных детей, а духовные отцы, сложив суммы украденных вещей, составили дату последнего дождя.

Надо заметить оиннадцати годам Эламир действительно преуспел на этом не безопасном поприще, но делал это не только для себя.

Кто-то подбрасывал деньги нищим; должники, чьи дети сидели в долговых ямах расплачивались с кредиторами; обнищавшие фермеры, чьих коров забрали за то, что они паслись на земле Главного судьи, выплатили штраф, и вернули свой скот. Цейлоны ни с того ни с сего появлялись у больных, у голодных и отчаявшихся. Деньги были у тех у кого их быть не могло.

Наглость вора невидимки перешла все границы, бедные районы по ночам зачем-то стали патрулировать вызванные из приграничных крепостей солдаты; была проведена перепись городского населения; людей останавливали по два раза на день, выясняли куда идут и обыскивали. А на городской площади для острастки стоял страшного вида лысый старик с каменным лицом и нарисованным третьим глазом на лбу. Старик смотрел людям в глаза и назидательно грозил пальцем.

Мер было принято больше чем достаточно, вот только краж после этого меньше не стало.

Сестры и братья Эламира больше не голодали. Раз в месяц он кидал в форточку своего дома два золотых ромба. Столько тетя Ийрин не зарабатывала и за год. Он мог бы давать и больше, но это было бы подозрительно. Ийрин итак стала ссужать деньги своему мужу, чем вызвала не мало толков. К счастью она вовремя опомнилась, заявись к ним с обыском городская стража, и, загляни они в коморку Эламира, то очень бы удивились.

После двух лет неурожая, на площади раз в месяц, сжигали обвиненных в колдовстве старух. Купцы со всей Отии приезжали посмотреть на это зрелище. Наученные Эламиром горожане отправляясь на казнь не брали с собой ничего ценного, но неискушенные купцы, хвастающие набитыми ромбами кошельками, болтающимися на золотых цепочках, были для Эламира легкой добычей. Он срезал их на стыке, там где кожа цеплялась к золотому кольцу. В дни казни он приносил домой до пяти таких кошельков.

Эламиру приходилось вскрывать пол в своей в маленькой комнатке, и заталкивать часть оставленных себе сокровищ под доски, потому что иначе, был бы вынужден спать стоя.

Примерно в это время и появился Аклюс. Ийрин, по сестрински выделила ему комнату, но он сам в ней никогда не жил. Аклюс обставил ее новой мебелью, купил большую высокую кровать, повесил на стены, и даже на потолок зеркала. Почти каждый день он привозил и провожал в комнату пожилых богато одетых женщин, и сильно напудренных щегольски одетых юношей. Оставив их наедине, он дожидался в питейной на противопоожной стороне улицы.

Эламир не знал чем они занимались, но несколько раз наблюдал, как на выходе эти женщины расплачивались с Аклюсом цейлонами, а одна, распаренная, как после бани, с размазанной по щекам помадой, сунула ему в руку целый ромб.

– Видел! – проводив ее, тогда сказал Ему дядя. – Никогда не работай руками. Заработаешь цейлон, решишь, что это не плохо, и жизнь твоя дорога от тюрьмы до кабака, и обратно. Рабу не заработать больше цейлона. Для них всегда жалеют. Работай вот этим, – Он постучал себя по лбу. – Отхватишь ромб, и никогда не опускай планки.

– Я буду работать, – ответил Эламир. – Я куплю корабль и буду ловить кальмаров на своем корабле.

– Ну и напрасно, – сказал дядя. – Как тебя зовут? – спросил он.

– Эламир, – ответил мальчик.

– Аааа… Ты сын Оливии… Жаль сестренку. Но я никогда не любил ее. Гордячка была – ни о чем нельзя было попросить – ты ведь не такой? Знаешь, что малыш…– сказал он, роясь в своем кармане. – Почисть-ка мне туфли. Они там, возле двери… Такие черные, увидишь… – Он махнул рукой в сторону двери, потом положил на угол стола перед Эламиром овальную желтую монетку – один цейлон.

Эламир скинул ее со стола к ногам Аклюкса.

– Почистишь сам, – сказал он.

Аклюс усмехнулся, достал из кармана кошелек, отсчитал десять цейлонов, и положил их перед мальчиком.

– Молодец, – похвалил он племянника. – Всегда знай себе цену. Ты будешь самым дорогим чистильщиком обуви в Ликоне. Не опускай планки, и когда-нибудь будешь смахивать пыль с позолоченных туфлей самого владыки.

Но Эламир сбросил и эти деньги, чем ввел дядю в некоторое замешательство. Аклюс призадумался, оценивающе разглядывая племянника, снова полез в карман.

– А ты быстро учишься, – сказал он. – Ты усвоил урок. Что-то в тебе есть. Когда подрастешь, найди меня. Мы поговорим о твоем будущем. Пока, ты не стоишь и цейлона, но из тебя может получится сообразительный слуга. Почисть их хорошо, не жалей крема, и дядя не обидит. – Аклюс стукнул ладонью по столу, и медленно убрал ее в сторону, оставив на столе золотой ромб. Эламир, даже не взглянув, смахнул и его.

– Ааа… – протянул Аклюс. – Так ты ничего не понял… Ну что ж, вот тебе еще одно правило, – сказал он, став на одно колено, и поднимая деньги с пола. – Продавайся вовремя. Старое вино может стоить дорого, но и оно портится. Кислятину сливают в отхожие места. Тухнет рыба, идеи, красота и даже власть. Каждому товару свое время и место, помни об этом мой славный малыш.

– У меня нет таких красивых, лаковых туфлей, как у тебя, – сказал Эламир. – Я хожу в сандалах. Они рвутся, я их зашиваю, и ношу снова. На это старье никто не позарится, и я оставлю их прямо здесь на ступеньках у крыльца. Никому они не нужны… Никому кроме меня. В них еще моя мама ходила. Мы по разному оцениваем вещи, учти это – мой славный дядя. Если ты помоешь мои сандалии, я дам тебе не один, а целых два ромба. – Эламир полез в карман, и, подражая Аклюсу, стукнув ладонью, положил обещанные ромбы на угол стола.

– Ну что ж, – поднимаясь, сказал Аклюс. – Может ты и не раб. Гордый, как твоя мать. И в этом ваша слабость. Учись играть на чужих слабостях малыш. Это тебе третий урок. Значит, старшие братья все-таки делятся с тобой. Два ромба, для такого славного и скромного мальчишки – слишком много. Они тебя испортят. – Он забрал ромбы и, покачав в ладони, положил в кошелек. – Я поговорю с твоими братьями. Золото губит неискушенную добродетель.

– Так ты помоешь мои сандалии? – спросил Эламир.

– Нет. Где ты видел хозяина, который моет обувь своим слугам? – ухмыльнулся дядя.

– Но ты взял деньги… Взял деньги, но не сделал работы.

– И это мой четвертый урок, – сказал Аклюс. – За четвертый урок я мог бы потребовать четыре ромба, но один я прощаю тебе за то, что мы родственники, а второй за то, что ты сирота.

На этом, вполне довольный собой, он откланялся.

Эламиру не стоило большого труда узнать где живет дядя. Уже на следующий день он проник в его дом, и в считанные секунды, представив тысячи вариантов своих возможных действий, нашел тайник. Он разбивал вазы, ломал простенки и вскрывал полы, наконец, догадался подняться на чердак, и не ошибся. Дядино состояние представляло из себя три мешочка цейлонов и пятнадцать ромбов, в аккуратном, завязанном узелком платочке. После визита Эламира их осталось тринадцать: племянник забрал только свое.