– И алатисы создали свод законов. Первых законов для первых людей. Его назвали «Нлат-туре». – вмешался я. Паузы Иеронима были уж слишком затянутыми, интрига превращалась в нетерпение. – В то же время создали и первый устав алатисов – «Омуа-тура». Он, в общем-то, почти не изменился за тысячи лет. А вот Нлат-туре был переписан после катаклизма, связанного с тем Древним, который пожелал уничтожить всех людей.

Недовольный взгляд Иеронима вновь устремился в меня. Анжели замерла, ожидая, что станет делать дальше ее отец. Глаза девочки вновь увеличились до размеров райских яблочек.

– Аллан, ты или сам рассказывай, или не мешай мне. – строго возмутился он. – Можешь уйти вообще. Потом закончим наш разговор.

– Все-все! Я молчу. – захохотал я – Продолжай. Мне тоже интересно.

– Так ты уже рассказал все самое интересное, и испортил все поучительные сказания алатисов.

– К примеру, про то, как долго алатисы решали, как определять наказания для преступников?

Он кивнул, складывая руки на груди.

– Не изволь сомневаться, я очень об этом жалею. – еще сильнее рассмеялся я.

– Да, твой хохот отличное тому подтверждение. – по лбу Иеронима пробежала глубокая морщина и глаза сверкнули солнцем.

– Не думаю, что ребенку пяти лет – это будет интересно или она извлечет какой-либо урок. – развел я руками – Она даже еще не сталкивалась в своей жизни с некоторыми понятиями из тех, о которых ты говорил. Это легенда. – я вскинул руки к небесам, словно моля их о помощи – Легенда призвана вдохновлять, а не вызывать скуку! По нашему пути нас ведут не столько мысли, сколь чувства.

– Ладно, хватит. – ответил Иероним, стягивая Анжели с плеч на руки. Он повернулся к дочери. – Мы уходим. – Затем повернулся ко мне. – А с тобой – закончим потом.

– Ты не находишь этот тон немного угрожающим?

– Я так и задумывал. – шутливо ответил Иероним. В это же время Анжели повернулась ко мне, перекидываясь через плечо отца, и энергично замахала на прощание мне рукой. Я помахал в ответ, и отправился по своим делам.

Я вернулся в реальность, и поднялся на ноги. Обтряхнул колени от грязи и снега, и повернулся к Авем с вопросом, по какой причине детей в нашем братстве учат делать оружие. Она удивленно смотрела на меня, не зная, что ответить, будто бы это было нечто, само собой разумеющееся.

– Меня тоже этому учили, когда я была в ее возрасте. Всех этому учили. Если бы ты вырос здесь, ты тоже знал бы это.

– Звучит, как упрек.

– Так делали наши прадеды, так учили нас, и наши дети будут так же учить своих детей.

– Зачем? Неужели никого не волнует, что это опасно для них? – продолжал недоумевать я.

– Аллан, детей учат этому для того, чтобы, оказавшись в опасности, как например твои дети, когда им некому будет помочь, они смогли сами себя защитить.

Именно тогда я понял, насколько печальна вся наша жизнь. Мы не способны защитить собственных детей от опасности, и в то же время с ранних лет им прививается чувство нависшей угрозы и непрерывной войны. Грубо говоря, с самого детства их учат убивать. Здесь не может идти речи о свободе, храбрости и преданности своей миссии. Безысходность порождает только отчаяние. Каждое следующее поколение растет с мыслью о нескончаемости этой войны, неизменности положения братства, о своей беспомощности перед врагом. Я на мгновение увидел, как в этой крошке умирает ее жизнерадостность и надежда. Как все эти дети сталкиваются с реальностью и та вера в будущее, что сейчас окрыляет их, умирает навсегда. Как умирает их доброта. Нет – подумал я – Я не могу позволить этому продолжатся. Я не хочу нести ответственность за смерть всех надежд этих детей.

– Идем, Авем, нам нужно спешить скорее всех собрать. – сказал я, быстро шагая вперед.

Я расхаживал со стороны в сторону перед собравшимися алатисами. Между прочим, пришли абсолютно все, и казалось, что стены громадного зала библиотеки вот-вот треснут и присутствующие вывалятся во двор.

Они молча смотрели на меня, недоумевая, почему их глава разволновался. А я никак не мог начать речь. Нет, я знал, что сказать. Я уже тысячи раз прокручивал ее у себя в голове, знал, что за чем должно говориться. Просто я никак не мог сосредоточиться и сформулировать одно четкое и конкретное предложение. Мысли бежали слишком быстро, а язык словно присох к нёбу.

Внезапно в зале стало ужасно жарко, душно, а воротник жестоко сдавил горло. Ропот в зале возрастал не по секундам, а каждое мгновение. Одновременно захотелось и пить, и справить нужду. Чем дольше я размышлял, тем несуразнее казались мне мои мысли, идея казалась невнятной, и вообще я начал опасаться, что меня поднимут на смех.

Взгляды ожидавших алатисов становились скучающими и озадаченными. Все удивлялись, почему же их глава никак не соберется с духом, и гадали, что он хочет сказать.

Мельком я заметил в зале мальчишку. Он пытался добраться до окна и забраться на подоконник, чтобы лучше рассмотреть меня. Но ему все время мешали либо алатисы, сами примостившиеся на подоконнике, либо строгие взгляды окружающих. Даррелл немного покрутился возле окон, и затем я потерял его в толпе.

В то же время стоявшая позади меня Авем начала шептаться с Иеронимом, советуясь, что делать со мной в таком состоянии. Иероним интересовался, зачем я всех собрал. Авем спрашивала у своего мужа, не мог ли я тронуться умом после всего, что со мной случилось. И оба они осматривали зал на предмет того, чем можно было бы меня связать («если вдруг что» – сказала Авем, подмигнув Иерониму).

В конце концов, пока меня не связали, как умалишенного или пока алатисы просто не разошлись по своим делам, я заставил себя сдвинуться с места и выйти вперед перед собравшейся публикой, чтобы произнести свою речь. Выйти-то я вышел, но слова словно засохли в моем горле, и я не смог произнести ни слова. Я лишь стоял и молча смотрел на всех, пока на их лицах нарастало недоумение. Горло буквально раздирал кашель, ладони вспотели, колени вот-вот должны были подкоситься.

Вдруг из толпы раздался голос Даррелла. Его самого я не нашел, но отчетливо разобрал его вопрос:

– Зачем ты нас здесь собрал? Зачем ты делаешь то, что делаешь? – его голос прозвучал взрослее и серьезнее. Но это определенно был он.

Сперва во мне поднялась волна негодования и возмущения. «Снова мальчишка подставляет меня?» – подумал я. Но, когда я открыл рот и начал говорить, слова сами полились. Я был исполнен надежд и вдохновения.

– Я обращаюсь к вам не как ваш глава, и ни как ваш брат, а как страждущий к страждущим. Некоторые из вас еще помнят мою мать Беатрис, и, наверняка вы знаете, что она ушла из этого братства, чтобы подарить мне счастливую и, главное, безопасную жизнь. Увы, ее жертва оказалась напрасной. Но знаете, почему я вернулся туда, откуда она пыталась сбежать?

Стояла тишина. Несколько алатисов отрицательно кивнули головами.

– Вряд ли кто-то догадается. – продолжил я, набирая темп разговора – Я не мог оставаться в стороне, узнав о происходящей несправедливости в настоящем мире. Мои розовые очки разбились, и надеть новые я уже не мог. Я всегда хотел сделать что-то полезное для мира, и, приняв меня в братство Алатис, вы дали мне возможность – это сделать.

Я замолчал, переводя дыхание. Нужно было сказать больше. Нужна была честность. Конечности перестали трястись, ладони перестали потеть и стук сердца в ушах затих. Я продолжил уже более спокойно.

– Я не могу бездействовать, если знаю, что могу помочь. Не могу стоять в стороне, если знаю, что однажды это коснётся и меня. Я пытался делать все правильно: когда нужна была моя сила – я был сильным, когда нужна была моя милость – я был милосердным, когда нужна была мудрость – я был чутким и логичным. Я давал все, что от меня требовали – ответственность, внимательность, справедливость. А теперь я прошу вас ответить мне тем же.

Я видел в их глазах растерянность. Они теряли нить моих рассуждений. Я начал терять надежду. Было такое чувство, словно я опускаюсь в темную бездну океана.