– Да. Иринин свекор – дегенерат.
Слова жены выходили за рамки моих знаний.
– Сельский житель. А в любой деревне все между собой кровная родня, в каждой семье по пять детей и половина – умственно неполноценные.
– Послушай…
Я потер затылок.
– Как-то не вяжется. У Ирины, которая Колманович, деревенский свекор?
– Колманович – Ирина, Сергей был Пастухов, в браке взял ее фамилию, потому что хотел разорвать связь со своими, как любят кричать на каждом углу, «корнями».
– Надо же… Как много можно узнать.
– Своих родителей он забыл в тот день, когда уехал из деревни. За всю жизнь после университета ни разу там не бывал.
– Ну и что, отец Сергея такой страшный? Ты его видела?
– Видела, к ним приходил. Деревенская обезьяна, которая обедает на табуретке и моется раз в неделю.
Сельских жителей жена ненавидела лютой ненавистью, тому имелись причины, связанные с ее работой.
С Сергеем Колмановичем, урожденным Пастуховым, картина не согласовалась.
– Тупая хитрая рожа. Когда на таких смотришь, то думаешь, прав был Сталин, который не давал колхозникам паспортов и не пускал в город всю огородную срань.
– То есть держал крепостное право?
– Для таких скотов и должно быть крепостное право. Но при царе талантливые от барина выбивались в люди. А безмозглых всю жизнь пороли на конюшне, потому что иного не заслуживали.
– Ты крута, но тем не менее…
– Сергей ведь выбился, потому что мог и хотел.
– Так вот видишь – Сергей нормальный человек, и дети у него должны быть нормальные.
– А могут и не быть. Гены передаются через поколение, а у кретинов они сильные.
– Ты так думаешь?
– Уверена. Евгенику не Гитлер изобрел.
– Ну а что Колманович, который Пастухов?
– У Сергея есть старший брат, уже за сорок. Тоже нормальный, живет в городе, женат на нормальной женщине. Так вот у него сын – такая же тупая скотина, как дед. Ему купили диплом, он не работает, потому что не может. Двадцать пять лет, жирный, как хряк, сидит на шее у родителей, днем спит, ночью смотрит японские аниме для таких же дебилов.
– Бывает и такое?
Я подумал о нашем сыне: толковом и смышленом, уже зарабатывающем на копирайтерской бирже по темам компьютерных игр – и не смог провести аналогию.
– На самом деле, конечно, все может обойтись, но они не решаются. Хотя ребенок был бы не просто Колманович, а по всем законам еврей, смог бы уехать в Израиль.
– Ты думаешь, в Израиле так уж хорошо? Мне кажется, народ – везде говно, если нет возможности от него не зависеть.
– Везде, говно, конечно. Но говнее, чем в России, быть не может нигде. В Израиле хотя бы нет зимы,
Я не возразил. Мне самому давно хотелось найти себя миллиардером на необитаемом острове в тропиках.
Но в последний год думалось, что неплохо иметь рядом второй остров, где жили Колмановичи.
– Но ведь есть какие-то выходы? Искусственное осеменение или ребенок из детдома?
– Искусственного от хрен знает какого донора они не хотят. А детский дом… Это только в статейках все прекрасно и удивительно. Обретение новых родителей, до сих пор воспитание нового человека и прочая хрень. На самом деле все решает генетика. И если родители – срань и рвань, то дети вырастут точно такими же. А в детдомах контингент с соответствующей наследственностью. На нормальных людей, которые утонут или сгорят, а дети выживут, очередь расписана на десять лет вперед.
Вздох жены был искренним.
Я по-новому подумал о Колмановичах, до этого момента казавшихся мне символом самодостаточности, проявляющейся и в том, как легко они пошли на «своп» без опасения за семью.
– И что, они никак не могут решить проблему?
Жена хотела что-то сказать, но вытяжка трижды пропищала и выключилась, сообщая, что луковый суп настоялся.
Мы одновременно – как положено параллельно думающим супругам – встали с мест.
Она потянулась за бульонными чашками из чешского фарфора, я полез в холодильник за початой бутылкой водки «Сова».
У стола мы столкнулись.
Одной рукой я притянул жену к себе, второй взял за бюстгальтер, без которого она не могла ходить из-за сына, в свои тринадцать лет замечающего слишком много.
Ее губы хранили вкус кофе, выпитого перед началом готовки.
–…Мама, я тоже хочу есть!
Отпустив ее, я обернулся.
Сын стоял в раскрытой двери, смотрел наивно, но требовательно.
– Коля, дай нам с папой пять минут. Я тебя позову.
Налив быстро, я выпил первую рюмку не садясь.
* * *
– Ты любишь Риту?
Ирина Колманович глядела на меня с соседней подушки.
– Очень.
Свою жену я любил больше жизни, в постели с другой женщиной это ощущалось с особой силой.
Наверное, кому угодно такие ощущения казались иррациональными, но я был именно таким человеком, испытывал именно такие эмоции.
Посмотрев на Иринину небольшую грудь, я вспомнил, при каких обстоятельствах испытал самый сильный пик любви к своей жене.
Это было шесть лет назад.
Я подарил ей на день рождения кольцо с бриллиантом – не к юбилею, а при проходной дате, не казавшейся эпохальной, потому камень выбирал не по размеру, а по своим возможностям. Размером со спичечную головку, но чистой воды и хорошо ограненный, он сверкал на ее пальце, словно лучик света в капле росы. Жене подарок страшно понравился, но носила она его всего один день, поскольку уже на следующий потеряла, стащив вместе с перчаткой и уронив в снег неизвестно где.
Я, конечно, ругался, но при этом чувствовал, что люблю ее еще больше. Люблю именно за эту потерю – люблю безумно. И если бы мне предложили половину города за возврат кольца, я перебил бы всех, не пощадив даже Колмановичей, с которыми мы еще не собирались стать свопперами. Но, конечно, все остались живы: просто я купил другое кольцо, меньшего размера и с бОльшим камнем.
– А почему ты это спрашиваешь?
– Потому что сама подумала, как сильно люблю Сергея.
– Именно сейчас?
– Именно сейчас.
Улыбнувшись, Ирина повернулась, закинула на меня ногу.
Ее колено было матовым и гладким, но у жены все-таки оно было лучше.
– Знаешь, Саша…
Голос был мягким, как и ее кожа.
– Чем чаще мы с тобой…
Я коснулся Ирининой груди.
– Мне очень хорошо с тобой. И чем лучше, тем сильнее понимаю, как я люблю Сергея и до какое степени я счастлива с ним.
Этим утром мне в голову шло и шло все, что я узнал о Колмановичах.
Теперь я думал, что эта грудь никогда не брызнет молоком – ее уделом останутся ласки, не ведущие ни к чему существенному.
Слова о счастье казались иллюзией, питающей ее саму.
– Мне тоже с тобой хорошо.
Я нашел ее губы.
Дыхание Ирины было чистым, поцелуи – не слишком горячими, но нежными.
Ее нога лежала на моем животе.
Я опустил руку.
Бедро было прохладным, ниже оказалось тепло и влажно.
– Я там давно не брила.
Ирина по-своему поняла мои действия.
– Так и прекрасно.
Мой палец не встречал преград.
– Не люблю, когда голое, как охлажденная курица. У тебя оптимальная длина: гладить приятно, внутрь не затягивается.
Ирина перевернулась на спину, сжала мою ладонь, вытянулась, бросила руки за голову.
Запах ее утреннего тела был восхитителен.
– Хорошо.
Я опять поцеловал ей грудь; я никогда не мог насытиться ею досыта.
– Нравится?
Ирина смотрела ласково, но спокойно – совсем не так, как смотрит женщина, которая сдавила бедрами мужскую руку.
Да и я…
Я ощущал благостную сладость во всех членах, приумноженную сознанием субботнего утра, дарящего целый день до вечера без мыслей о завтрашнем. Но тоже не более того: я не находил в себе багрового трепета, который считался обязательным в процессе, сумрачном до финальных содроганий.
– Ир…
Ее сосок пока не убегал, я оторвался без сожаления.
