Экран большой – полотно – и широкий
Вечернее синее летнее небо Азии
Кино под открытым небом
Ты не обращаешь на меня внимания
А я вижу тебя
Я повернула голову на жесткой скамейке
покрашенной в голубой яркий цвет
Я вижу тебя
улыбку железных серых зубов
и опухшие и всегда покрасневшие
болезненно темные веки
глаза
взгляд озорного жестокого и смешливого мальчишки
из местечка Галиции самого начала двадцатого века
из гетто средних веков Парижа
«А-а ху́нке! – … Сучка!..» —
«А-а!..» – с легким отчаянным придыханием
громко шепчешь ты на Марину Влади,
жеманно переступающую по каким-то дощечкам
Это язык идиш – диалект немецкого языка
«Хунке» – «сучка» от «hund» – «собака»
«hündin» – Сука
с таким отбрасываньем звука «д»
с прибавлением-прибеганием
на подмогу твоему жестокому озорству
маленького звука
такого легкого «к»
Сучка
Беловолосая девка на полотне экрана
Колдунья
И вот я вижу мечтательное восторженное жестокое выражение
твоего лица
А я люблю индийские фильмы,
и теперь понимаю, почему.
Потому что они показывают правильную жизнь,
потому что они знают, что такое зло и что такое добро,
и что добро должно побеждать!
И потому что они поют и любят!
И это понимали все люди-зрители
под открытым вечерним небом,
на скамейках выкрашенных голубой краской…
И ведь есть и нелюбимые люди
Я – нелюбимые люди
… ищут любви к ним
добиваются
беснуются
вырывают у другого человека —
«Дай!»…
А можно смириться тихими слезами
Это все равно, что я нелюбимая!
Ты не умрешь в больнице
среди совсем чужих людей,
потому что я буду с тобой!
Где ты, мой отец?!
Я хочу увидеть твою улыбку,
запрокинутую голову,
черные прямые волосы,
высокий открытый лоб,
тонкие бледные губы
Я напишу еще одно стихотворение
И ты больше никогда не превратишься в мертвое тело
в мертвые кости, в мертвое тело
Никогда!
Потому что ты сидишь за столом
покрытым выцветшей клеенкой с темными серыми проплешинами
и вдруг поднимал голову от «Войны и мира»
и вертел головой
и как мальчишка, вдруг отрешившийся от озорства
восклицал совсем по-детски:
– Где эти люди? Почему их нет?
Я очень сильно люблю тебя тогда.
И ты любишь меня.
Где эти люди? Почему их нет?
Мама!.. Мама!..
Мама, от нежной любви к тебе
слёзы на моих глазах,
потому что ты так красива,
потому что ты целуешь меня в щеку и твое ласковое лицо
пахнет нежно духами и пудрой,
потому что это так быстро – твой поцелуй, твои ласковые слова —
мне.
Слезы на моих глазах,
потому что я так боюсь потерять тебя,
потому что я так больно люблю тебя,
с такою моей болью, радостью,
счастьем мгновенным
Пока мои отец и мать были вместе
так недолго
мой отец раскрыл ей мир новых для нее книг
такие книги не проходили в учительском институте,
где она училась на отлично.
Мои отец и мать были вместе
он открыл ей французскую литературу —
своего любимого Вийона,
и Рабле, и Гюго, и Бальзака, и Мопассана,
и «Нескромные сокровища» Дидро,
и де Сада и Шадерло де Лакло…
И она выбрала себе,
чтобы перечитывать —
«Принцессу Клевскую» Мари-Мадлен де Лафайет
и «Страницу любви» Золя.
И повторяла, когда кто-нибудь говорил ерунду:
– Чего это вы пукаете, Панург!
И ее строгие глаза смеялись
Ей нравился Рабле
Мама и отчим возвращались из гостей поздно вечером
он в празднично белой рубашке с запонками на концах рукавов
и она —
в нарядном летнем платье
веселая
они пили вино в гостях
и сейчас она то и дело смеялась легко
и говорила насмешливо своим певучим голосом
о доме, где они были:
– …так чисто, что плюнуть на пол хочется!..
Она говорила своим певучим голосом
Он улыбался, любуясь ею
Я видела и понимала, что он ею любуется.
Она не любила готовить обед и убирать комнаты,
делала это быстро и небрежно.
Это была коммунальная квартира
Общую кухню, коридор и всё остальное всегда
когда доходила очередь
приводил в порядок он.
Иногда утром она делала гренки
вкусные.
Еще я любила, когда она говорила насмешливо,
если случалась какая-нибудь не очень страшная неприятность:
– Мало было шакалов в городе,
так еще одного привезли на корабле!..
Где она это прочитала или услышала,
или сама придумала,
я так и не узнала.
И далеко
давно
и не в Москве
9 мая, в праздник победы
вытаскивали в большой двор,
где лепились домишки с маленькими дворами
женщины и двое мужчин
вытаскивали большой стол
и женщины ставили водку в бутылках и стаканы,
вареную картошку и огурцы
Эти женщины были несчастные жертвы войны
одинокие вдовы и невесты погибших солдат
несчастные простые женщины
готовые терпеть побои, унижения
лишь бы рядом был муж
или сожитель
всё равно!
Всё равно!
Они отчаянно, криком пели:
– Пусть он землю бережет родную,
а любовь Катюша сбережет!..
И я знала, что война —
это еще и такое радостное счастье победы!
Счастье победы,
подымающее даже самых несчастных…
Хромой армянин Сурен в больших круглых очках
и мой отец, изнуренный туберкулезом еврей,
сидели с ними, выпивали и пели
с неизбывным произношением языков своего детства:
– Ты ждешь, Лизавета, от друга привета!..
Мужчины надевали свои награды
у них были медали
на темных пиджаках
вычищенных большой мокрой щеткой
свисающих с худых плечей
Мне хотелось потрогать медали отца
подержать на ладони,
но отец не позволял,
