– Дорогая, не уходи далеко из себя
это для тебя опасно.
Я намыливалась душистым зеленым мылом
Дилбер выливала на меня таз прохладной чистой воды
Баня светилась бликами мрамора
Мы вытирались
совали скомканные полотенца под мышки
На коричневой столешнице низкого столика уже поставлены
чайные чашки
маринованный виноград, персики на блюде
Мы жили потому что сейчас потому что давно
когда еще было мало телефонов и все думали, что войны не будет,
потому что ведь это невозможно:
сбрасывать бомбы на города!
Поэтому войны не будет,
так думали
И мы расселись на тугих красных подушках
моим большим ягодицам в больших трусах под широкой полой
платья было хорошо
на красной подушке тугого шелка
Вокруг столешницы кружилось дыхание
красноватой хны, крепких настоек из лепестков розы
и таких фиалковых мехлемов
Рахшанда-ханым внесла еще два толстых белых чайника
на чёрно-цветочном лаковом подносе,
где круглились на черном лаке толстые розовые розы
Чай – как хорошо… Ах! как хорошо…
прохладная рубашка
прохладная ширина платья
волосы по спине
вытертые свежим полотенцем, выжатые
прохладные
не мокрые уже
Я была дома
Всё это был мой дом
Всё это была я
И я бежала из себя
И вокруг женское лицо каждое
лицо подруги
не впускало,
скрываясь яркими глазами
здоровьем круглотой щек
и улыбкой
А я подумала,
что если бы эМИ был такой же талантливый, как Лев Толстой,
тогда
эта история о двух братьях
превратилась бы во что-то такое очень важное
общее человеческое
человеческое важное
Ну, не знаю как сказать!
– Есть такие страны, такие государства,– говорила Лейла-ханым, —
там люди, там женщины и мужчины вместе моются в бане.
И в тюрьму их надо сажать
отдельно мужчин от женщин!
И я так думала,
как Лейла-ханым
И Лейла-ханым немного подалась вперед
почти незаметно
Или просто ее лицо сделалось серьезным
а только что было почти смеющимся
Мое тело сделалось большим, полным
Я посмотрела на женщин,
такая же, как все они,
только внутри своего тела бегущая из себя
И в лице Рахшанды просвечивало очень смутно и потому еще красиве́ е
лицо —
прекрасное яблоко, гранатовые губы
такие черные глаза,
сияющие в улыбке Александру
когда Македонец любовался
И из моей головы, из моего сознания почти ясные выплеснулись
цветущие горы
нарядные узорные слоны, смуглые воины
Роксана!
Я бежала из себя,
как девочка в коротком платье —
коленки вперед, локти назад —
длинные ноги и руки, темная гривка волос подпрыгивает на шее
Я бежала из себя
вперед
вперед
И вот тогда
моя любимая умная подруга Мариам-ханым
сказала мне:
– Дорогая, не уходи далеко из себя,
не уходи далеко из себя…
С прописной буквы разные Востоки
виденные, читанные, прожитые
перемешивались где-то в моей памяти
как разноцветные – в миске – белые и пестрые фасолины
и выходили красивые нарядные
строками в стихи
Бабушка, мамина мама, распускала по спине
плотной и уютной в большом темном платье
белый в мелкую-мелкую крапинку головной платок
и завязывала маленький узелок под подбородком
Большие выпуклые стекла очков были главными на ее круглом
сморщенном и светло́ -смугловатом лице
– Бала́м – дитятко, – произносила она мне
с интонациями такого жаления меня,
такого неизбывного смирения перед моей судьбой
Она говорила «Феня» —
она думала, что это такое всехнее производное от «Фаина»
она не знала, что это такое русское просторечное простое…
и не от «Фаина» – «сияющая», а от «Феодосия» – «богоданная»
А меня «Фаина» зовут
И пять лет своих до ее смерти
я была Феней
из ее уст деревенской женщины из-под Казани
Мой Запад
окраинный, привязанный к одному из моих Востоков
поднимающий на балкон на веревке глиняный кувшин в корзинке
молочницы
не чующий, не ощущающий решительно
никакой гражданской войны
никакой мировой войны
женским материнским телом в домашнем халате
А в кухне на дровяной плите тушится рыба в томатном соусе
густо пахнет вкусно домашне
И прибегает вприпрыжку мальчик в коротких штанишках на лямках
маленькая девочка в розовом платье,
белый бант в черных андалусских волосах
Если перебежать дорогу от нас
через несколько пустынь
караванами верблюдов
перебежать
и совсем близко
будут Альгамбра и Хенералифе
прямо близко фонтан
квартал
дома с балконами
уже это не наша балхана
этот балкон
Нет
В воскресенье после утренней мессы
твоя родня кофе воскресный пирог
Мать смотрела на тебя укорительно
Целых шесть дней недели ты в черных нарукавниках объяснял,
отвечал из окошка банка на вопросы
клеил марки, стучал деревянными черными и желтыми
колесиками на счетах
записывал подсчеты
В доме моих родителей я заводила руки тонкие назад
застегивала белый лифчик —
сжимал чашечками маленькие груди
Я обрушивала на свое тонкое тело
в голубой с кружевами комбинации
крепдешиновое платье зеленое светлое
с такими розовыми танцующими разводами
похожими на короткие ветки яблони с цветками
Я гладко причесывала каштановые темные волосы
и собирала в гладь прически с узлом на затылке
Это была я,
на самом деле
Ты
мой Мартио́с
в белоснежной рубашке и черных наглаженных брюках
приподнялся в новых коричневых туфлях на носки
постучал костяшками пальцев правой руки
в стекло моего окна
голова Рамона Наварро
Ты пришел с коробкой мятной карамели под мышкой
и однажды с книгой Марии Тересы Леон «Химена»
мне в подарок
– Марти́! – громко и нежно говорила я
и уже раскрывала окно
тебе навстречу
– Марина! – ты говорил мне,
называя мое имя
Я шла рядом с тобой
в белых туфлях на босу ногу – без капроновых чулок —
на высоких каблуках
Мой Марти́
ты мой жених
Я девушка
Прежде ко мне в гости приходил Андре́ с
он был моим женихом
После его смерти-гибели приходил Франческо
Алехандро Деметрио
И вот разные Запады перемешиваются, перемешиваются
перемещаются
они красивые
На площади от меня отбегали собаки
С деревьев парка спускались на мои пальцы пауки
Мотыльки
садились на мои волосы
я отгоняла их легким взмахом тонкой руки
Мы входили в кондитерскую на площади
и пили кофе и оранжад
Было жарко и вдруг налетали холодные ка́ пельные дожди
и разлетались в холодном вдруг воздухе
Ветер с моря несся по улицам и плясал на площади
Ты поклялся окружить меня целым миром целительно светлых
комнат и свежих садов
Я хотела делать конфеты
Я уваривала какао на водяной бане,
до густоты,
чтобы густой шоколадный сироп
Ты купил мне разные фигурные коробочки
маленькие-маленькие металлические чашечки
маленькие ситечки, ложечки —
всё, чтобы делать конфеты
Мне хотелось делать конфеты
Покупал апельсиновый сироп и толченый миндаль,
разные терки, ступки и пестики,
противни, розетки…
Большой серый мотылек прилипал плащом сложенных крыльев
к сетке распахнутого окна
свет лампы превращал мотылька в четкий силуэт
Большая лампа под потолком празднично светила
из-под красно-желтого с бахромой круглого матерчатого абажура
За окном на улице была черная ночь
Я играла на пианино
Вторгался гром громким звуком, звучанием природы
налетала гроза
Радостные мы пили крепкий апельсиновый ликер
На противне в кухне в мельхиоровых розетках белели воздушно
конфеты
Я зажгла свет в кухне
и рыжие мелкие тараканы стремительно разбегались по стенам
и плиткам пола
Стоя ты пробовал белые конфеты
с горьковатой апельсиновой начинкой в шоколаде чуть хрустящие
И тогда я попросила тебя разломить конфету
я просила срывающимся голосом,
потому что я знала…
Маленькое белесое без кожицы тело таракана слабо светилось в горечи
апельсинового сиропа и шоколада
Маленькие крылья были смешаны с миндалем,
мелко-мелко истолченным в порошок…
Зачем я это сделала?
Я не знаю, я была должна
Никому… Непонятно…
Я стояла в дверях прямая, тонкая,
опустив тонкие руки вдоль тонкого тела в крепдешиновом платье
Ветер сильно дергал подол
Хлынул дождь
Я уже не видела тебя
Струи дождя шумно закрыли всё
На подушках сидели женщины и я среди них
На улице на столбе серым цветком-колпаком висело большое радио
Вдруг мы замолчали сидя на тугих красных подушках
Еще ничего не было, не начались еще звуки языка
громкие чужие звуки
но мы замерли
Громкий ясный слышный голос сказал:
– Над всей страной безоблачное небо!
И началась война.
