И эту жизнь можно было снова возбудить.
При подобных мыслях меня попеременно бросало то в жар, то в холод.
Я радовался неописуемой радостью, когда додумался до того, что вот я, заброшенный на краю света человек, могу вызвать себе из скалы сотоварищей, — существ, подобных мне, которые разделят мое одиночество. Радовался тому, что снова услышу голоса людей и увижу глаза, в которых горит сознание и сочувствие человека к человеку…
Да, эти люди доисторических времен или выучатся моему языку или же научат меня своему. И сколько они порасскажут мне о тех давным-давно канувших в вечность периодах, следы которых сохранились только в раковинах, глине, песчанике, сланцевых слоях и меловых отложениях — в виде различных остатков и оттисков, а иногда в виде целых первобытных форм!
Дороже всех сокровищ, хранящихся в земле, были бы мне люди, которые могли бы в понятных мне звуках передать о том, что происходило несколько десятков веков тому назад. Я бы узнал, какой вид имела тогда земля, какое положение занимал на ней человек и что вообще делалось в те времена.
Да, я бы узнал то, чего никогда не постигнут ученые всего мира, и поведал бы этому миру о всех тех тайнах, если б угодно было Богу возвратить меня снова на землю из недр ее.
Но меня охватывал и трепет ужаса, когда я спрашивал себя, дозволено ли смертному вмешиваться в великое дело восстания из мертвых, — дело, присущее только одному Творцу? Смею ли, дерзну ли я отворять гробы и пробуждать людей, спящих в них целые тысячелетия и в этом вековом сне дожидающихся суда Божия, и сказать им: «Живите снова до следующей смерти»?
И что, если эти люди взглядами и словами спросят меня: «Где же мир? Раз ты пробудил нас к жизни, то возврати нам наш мир! Где наши поля, над которыми простиралось светящееся и ночью небо? Где источники света и тепла? Где наши обильные плодами леса? Где те деревья, из коры которых тек мед, и внутренность которых заключала в себе сладкую муку, а корни давали молоко? Где те деревья, с листьев которых лился ароматный, освежающий напиток? Где четвероногие великаны, расчищавшие нам дорогу в наших первобытных лесах и спасавшие нас от гиен? Где те могучие птицы „моа“, которых мы отгоняли камнями, чтобы взять их громадные вкусные яйца? Где вечнозеленая трава, в которой мы строили себе гнезда, подобно птице „латами“? Где же, где тот мир, в котором были только две смены года — весна и осень, вечные и нераздельные?..» И я поведу их на поверхность земли, укажу им на настоящий мир и скажу: «Вот он, мир! Тут вечные льды, вечные снега и вечная ночь! А северное сияние — вместо утренней зари!..»
XII
Двадцатитысячелетняя невеста
Сомнения мои основывались не только на метафизических и психиатрических соображениях, смущали меня затруднения и чисто физического свойства.
Если я оставлю в стороне все соображения высшего порядка, а последую лишь своим, так сказать, инстинктивным побуждениям, то как я, прежде всего, открою эти гробы?
Вскрыть кристалл в полтора обхвата толщиной — не то, что взломать какие-нибудь гнилые доски!
Не без причины кристалл называется вечным камнем.
Кристалл — продукт гидрохимический, возникший из химических процессов воды. Но он никогда, ни при каких условиях, не может опять сделаться тем, чем был, — растворенной в воде студенистой массой.
Положим, я мог бы его разбить. Надо только сильно ударить молотком по вершине кристалла, там, где сходятся все грани, чтобы он распался на большие куски. Но такой удар подействовал бы на заключенного внутри кристалла человека так, как будто бы я его самого хватил по темени. Если он еще и жив, то неминуемо должен умереть от этого.
Есть, впрочем, и еще одно средство разрушить кристалл.
Если тереть ту поверхность кристалла, которая покрыта шероховатой кварцевой корой, другим куском кристалла, то вся призма наэлектризовывается, накаляется и начинает светить. Тут следует сразу полить его ледяной водой, и тогда весь он начнет трескаться по всем направлениям, так что отдельные куски распадутся от легких ударов чем-нибудь металлическим. В то время, когда производятся трещины, кристалл звенит и поет, точно цитра.
Да, это все прекрасно, но откуда же я возьму воду?
Этот вопрос особенно смущал меня.
Если я пробужу этих людей от их векового сна, то сделаю большую глупость, хотя бы только по тому одному, что мне нечего дать им есть и пить.
Запас воды у меня истощается, а пища моя состоит из проперцованного медвежьего мяса. Допотопных же людей мне пришлось бы поить молоком, как новорожденных младенцев. Пожалуй, и уход за ними понадобится такой же, как за теми пискунами…
Нет, лучше спите с Богом!
Вам ведь безразлично, какое бы время ни заключалось между вчера и завтра. Ведь для вас существует только одна длинная, вечная ночь!
Мне же нужно найти выход отсюда.
Я был уверен, что из этой пещеры можно пробраться прямо на волю. Сообщение с внешним миром должно было, по моим расчетам, находиться сзади кристалловых гробов.
Кристаллизация совершилась в то мгновение, когда оба эти человека коснулись жидкой кварцевой кислоты. Откуда-нибудь да пришли же они. Вход мог быть только со стороны, противоположной той, откуда спустился я по новообразовавшемуся пути.
Наверное, этот вход закрылся мгновенно возникшей кристалловой массой, но его можно будет найти посредством постукиванья молотком: звук выдаст его.
Возле гроба женщины лежал какой-то круглый предмет. При ближайшем осмотре он оказался скорлупой яйца динорниса.
Эта птица-великан жила еще в прошлом столетии и составляла на острове Новозеландии единственную пищу маорисов. Съев последнюю птицу, они стали съедать уже друг друга.
Первобытные люди могли овладеть только яйцами динорниса: гигантская птица устраивала настоящие правильные сражения даже тогда, когда люди начали нападать на нее уже с оружием в руках.
Скорлупа яйца динорниса, наверное, служила допотопным людям сосудом для сбережения пищевых продуктов.
Я хотел перевернуть яйцо, но это оказалось невозможным: оно сплошь было покрыто кристалловой корой, слившейся с дном пещеры.
Я уже говорил, что в одном месте грота шла галерея, на которой и помещалось то дивное сооружение природы, походившее на церковный орган.
Вся эта галерея тоже была покрыта кристалловым ковром, белым как снег и сверкавшим радужным блеском бриллианта. Местами, однако, виднелись группы кристаллов цвета ржавчины, разветвлявшиеся в обе стороны.
Я понял, что это были следы человека, принесшего на ногах грязь, содержавшую железо. Это-то железо и дало некоторым из кристаллов ржавую окраску.
Почему же остались следы только одною человека, когда тут оказывалось двое? Вероятно, дед нес сюда свою утомившуюся внучку на руках.
Быть может, она была его любимицей или последним отпрыском его рода, который он хотел спасти во что бы то ни стало, когда все гибло вокруг.
Чем более я всматривался в эту молодую красавицу, тем тоскливее сжималось мое сердце.
О, если бы я мог вдохнуть ей жизнь!..
Да, если я сам останусь жив, то непременно вернусь к ней, и тогда из-за нее поспорю со смертью.
Я тут же обручился с двадцатитысячелетней, но тем не менее такой молодой девушкой и обещался никогда не любить другую ни под землей, ни на земле.
Мне показалось, что она при этом улыбнулась.
Бедная, добрая Бэби! Заметив, с какой грустью я всматривался в прелестную мертвую или, вернее, спящую красавицу, она принялась старательно облизывать кристалловый гроб, в том предположении, что это лед, который можно слизать языком!
И вот я стал женихом допотопной красавицы! Самая богатая фантазия не могла бы предвидеть ничего подобного.
Если бы мне кто-нибудь предсказал подобную вещь, я бы счел его за сумасшедшего. А между тем, это была правда, это был факт.