Так у нас появились первые фотографии Владыки Антония. Я уговорила Анну Гаррет отдать их на время мне, чтобы переснять на студии. В следующий приезд я их вернула.

По понедельникам группа прихожан – мужчины и женщины – приходили в храм для уборки. Все обязанности были давно распределены: одни чистили подсвечники, другие мыли и натирали пол, третьи работали в саду. Я тоже стала приходить по понедельникам. Мне доверяли самую простую работу – мыть каменный пол в коридоре. И почти всякий раз в разгар работы выходил Владыка Антоний – в стареньком подряснике, перетянутом солдатским ремнем, в легких сандалиях, он перекидывался то с одним, то с другим двумя-тремя словами. Потом все вместе пили чай с тем, что принесли из дома. Иногда Владыка присоединялся к нам.

Как я уже сказала, он жил при храме, за алтарем. Квартира, собственное жилье, появилось поздно, и он любил повторять: «Живу как у Христа за пазухой». Ближе ко входу в его жилье стоял стул, на который складывали почту для Владыки. Всякий мог положить туда письмо, записку или книгу – подарок из России. Часто стеклянные банки с едой. У Владыки не было ни келейника, ни секретаря, ни повара. Ел он один раз в день и был неприхотлив в еде. Осмелев, я тоже как-то принесла тушеные овощи и поставила под дверь.

Дважды в месяц, по четвергам, в семь часов вечера Владыка Антоний вел свои знаменитые беседы с прихожанами. Один-два маленьких магнитофона ставили перед ним на стол. Позднее, когда появились любительские видеокамеры, прибавились штативы в проходе между стульями. Перед столом стояло старое резное деревянное кресло, принесенное из алтаря. Он ставил на него маленький портфель и поворачивался лицом к алтарю.

Он молится – медленно, с остановками, словно прислушиваясь к тому, что сказал. Он произносил Слово и замолкал. А Слово оставалось, не исчезало, оно обретало плоть, было ощутимо.

Молитву он произносил словно впервые, прислушиваясь, внимая тайному смыслу слова, и смысл этот в молчании становился явным. Эти глубокие паузы между слов, между строк, исторгали нас, пришедших с улицы, из шума, из суеты, напряженного ритма Мира и переносили в Мир иной, где время течет по-иному, слова редки и цена им иная – тайный смысл слова обнажался, становился явным.

Его низкий голос звучал под огромными сводами храма, отражаясь от купола над алтарем, к которому он стоял лицом. И казалось, что оттуда, из-за алтарной преграды, Слово произносил сам Господь.

Затем он поворачивается к нам, достает из портфеля свой магнитофон и часы, заводит их, ставит перед собой. Все это происходит в глубокой тишине, в молчании, когда люди ждут Чуда.

Тут наступает страшный для меня момент. Я должна нарушить тишину. Я встаю и делаю несколько шагов – мне нужно прикрепить на его одежду микрофон – петличку. Я шепчу: «Простите, Владыка, это нужно для России. Там все ждут Вашего слова». И потом, всякий раз, как я укрепляла микрофон на его груди, он, обращаясь к прихожанам, говорил: «Простите, пожалуйста, это для России». И не понятно было, шутит он или нет.

Он садится, закрывает лицо руками и минуту молчит. Камера включена, микрофон работает. Он пишет тишину. Затем Владыка начинает:

«Я сегодня приступаю к беседе о Божией Матери не только с трепетом, но и страхом. Как страшно приблизиться к такой святыне с таким чувством, что даже думать о Божией Матери, говорить о Ней так дерзновенно, что я собой как бы не могу показать глубокое мое непонимание Ее чистоты, Ее святости. И, однако, я считаю, что надо сказать о Ней, чтобы поглубже, яснее всем нам понять все, что мы способны понять о Божией Матери. Я с вами стараюсь поделиться тем, что за многие-многие годы сложилось у меня в сердце, в уме, в надежде, что то, что я скажу, разбудит в вас ваш собственный опыт, который, может быть, превосходит мой бесконечно и чистотой, и святостью, и глубиной понимания. И поэтому помолитесь о том, чтобы не осудил меня Господь за то, что я смею говорить о Пречистой Его Матери».

Я не могу передать словами, как действовал на нас его голос. К счастью, в одной из бесед я нашла его собственное рассуждение о голосе:

«…Вы, наверное, знаете, как изменчив голос человеческий, как он может быть сух и мертв, какой он может быть ласковый, какой он может быть глубокий, и т. д. И вот, когда святые говорили, в их голосе люди слышали такие глубины, которые они не могли выразить своими словами… Звук, как таковой, может донести до нас какое-то сложное сознание, которого у нас, может быть, и не было. Знаете, есть стихотворение одно, я не помню, чье, но оно сейчас пришло мне на ум:

На русские беседы приходили и англичане. При этом она практически не знают русского языка. Я спрашиваю: «Почему вы приходите?» – «Голос, – отвечают, – хотя бы услышать его голос», – такая сила убеждения у Владыки. Его беседы, проповеди – только на Евангельские темы. Но рассказывает он так, словно был современником Христа. Его взгляд обращен внутрь. Он не смотрит на слушателей, а словно прислушивается к тому, что в нем происходит. Он видит что-то, что старается передать нам:

«…Три креста, на среднем – распятый Христос. Сын Божий, распятый как сын человеческий. По правую, по левую руку – разбойники, один, который каким-то чутьем уловил, что рядом с ними распят Некто, Который не подобен ему, который чист, Который свят, и к Которому он обратился с мольбой о том, чтобы Он его спас. И другой разбойник, который еще был слеп, страдания которого, ужас которого перед смертью не дал ему, как это страшно сказать – заметить, Кто с ним распят…

А вокруг у подножия – воины, которые распинали преступников, и толпа, страшная толпа, которая пришла посмотреть, как умирают люди…

Божия Матерь стоит в этой страшной толпе, шумной, взволнованной. А у самого подножия Креста – совершенная тишина, безмолвного, внутреннего молчания Божией Матери и ученика, который по любви соумирает со своим Спасителем и Учителем и Матери, Которая Своего Сына в единстве воли, исполняя то, для чего Она Его родила благодатью Святого Духа, Его отдает на смерть…»

И мы все, слушающие, словно стоим там, в этой толпе, а Он умирает на наших глазах, Он, отдавший жизнь за нас…

«…и Его снимают со креста и Божия Матерь снова берет Его в объятия, Он снова лежит у Нее на коленях, как лежал младенцем, предназначенным смерти».

Как-то в запасниках Третьяковской Галереи я увидела редкую икону Божией Матери. Склонив голову, Богородица держит на руках Сына Своего. Видна только голова Христа и его плечи. Она словно укачивает его, как укачивают на руках засыпающего младенца. Сон и смерть соединяются в этой иконе. Мучения закончились, Он умер, заснул, его можно баюкать, как когда-то маленького. Вот в этой иконе была та «совершенная тишина… внутреннего молчания Божией Матери».

Его беседы, его проповеди возвращают Евангелие не как литературный памятник, а как живое, реальное слово Божие, которое звучит среди нас.

Я помню, как в Лондон приехала большая группа православных паломников из Германии, из Дортмунда.

Они заполнили самую большую комнату в приходском доме, где обычно устраивались чаепития после литургии, и ждали Владыку Антония. Стульев не хватало. Кто стоял, кто-то сидел на полу, двери в коридор были распахнуты, и там тоже стояли люди.

Начав серьезный разговор о молитве, он вдруг перешел на юмористический рассказ из своей жизни: