Из городка, куда ехал архиерей, были заблаговременно высланы лошади на станцию. Преосвященный вышел из вагона и прямо прошел к подъезду. Здесь стояла старая, глубокая карета, которой, наверно, было лет сто. Молодой парень в шляпе с павлиньим пером с трудом удерживал сытых степных коней, быстрых, как птицы… С помощью начальника станции преосвященный сел в карету, и лошади побежали. Дорога была не длинная – верст пятнадцать. Архиерей открыл окошко, взглянул на убогую жалкую степь, и глубокое теплое чувство наполнило его. Родина!.. Боже мой, Боже мой, – сколько раз вот по этой самой дорожке, пустынной, жаркой, пыльной – еще семинаристом ездил он! Тогда ему были известны каждый кустик при дороге, каждая канавка. Кажется, закрой он глаза, и тогда доехал бы он по этой дороге от города до станции.

Лошади бежали дружно, карета неслышно катилась по пыльной дорожке. А по сторонам серебряная полынь, чебор, какие-то жалкие цветы… Проехали хутор при дороге, значит, осталось две версты. Скоро река, мост, а там и городок… Преосвященный вглядывается в даль – что-то блестит. Кажется, река. Она и есть! Карета быстро катится вниз и вот уже гремит по мосту. Старая, тихая река – такая же, как была когда-то. По берегам лески – синие, тенистые, около моста стоят лодки – белые, легкие, как чайки, и тихо поскрипывают на своих причалах. На берегу сидят ребятишки с удочками. А вода – светлая, ровная, неподвижная, замерла, как гладь, – блестит и горит под солнцем и неясно шуршит у берегов…

Мост остался позади, вдали вырисовывается городок… Преосвященный смотрит быстро-быстро, как очарованный, и сердце вдруг начинает тревожно биться… Да, это он – родной старый город! Белая древняя церковь внизу, глубокий овраг, пересекающий город на две части, кладбищенская часовенка – маленькая и розовая, как утро, широкие пустынные улицы, окаймленные зелеными садами, – да, это он, родной старый город!..

Преосвященный плачет – в тихом детском восторге поднял руки, словно благословляет родину…

– О, моя милая старая церковь!.. Мой хороший город!..

Карета проезжает длинную песчаную косу, залегшую между рекой и городом, минует зеленые густые сады и попадает в улицу. С белой старой церкви вдруг упадает над городом тяжелый красивый звон – прозрачный и дорогой, как молодость, потом еще, еще, – и вдруг весь городок покрывается чистыми, радостными звуками. И когда карета подъехала к церкви, белая старая громада вся пенилась и искрилась под веселыми колокольными перезвонами.

Было много народа на площади, в ограде и в церкви. При входе в ограду архиерею поднесли хлеб-соль, и какой-то старичок в мундире и орденах сказал речь. Архиерей не слушал, что говорил старичок, он смотрел на людей, на церковь и искал в этой праздничной толпе, обвеянной торжественным звоном, старые дорогие лица… Но их не было, и это было очень больно и грустно. Старичок кончил, владыка поблагодарил и быстро пошел в церковь. После жаркого майского дня здесь было сыро и темно и пахло ладаном… Ему вдруг вспомнилось, как когда-то, в детстве, он часто приходил сюда, становился в уголке между столбами и молился. И казалось ему тогда, что в этом большом странном доме живет великая и милая семья, к которой он приходит в гости…

На середине церкви отслужили молебен. Потом архиерей долго благословлял, так что рука совсем одеревенела. Народ постепенно расходился, и когда архиерей благословил последнюю старушку, уже стемнело. Он еще раз прошелся по церкви, вздохнул и вышел в ограду.

– Позвольте проводить вас до дому, ваше высокопреосвященство, – подошел к нему какой-то полицейский чин.

– Ничего, ничего, я сам… – ответил архиерей…

Он вышел за оградку и побрел по улице, где – он помнил – стоял когда-то его домик… Мальчики сразу узнали его и, показывая на него пальцем, смотрели с любопытством и что-то говорили… Домик его находился на небольшой, похожей на переулок, улице, вившейся над самым оврагом. Здесь стояли низенькие домики с тесовыми белыми крышами, и были все они похожи друг на друга, как родные братья. Преосвященный остановился, не зная, куда идти, но подбежали мальчики и довели его до дома… Боже мой, неужели это родной дом? Как он одряхлел, осел, потемнел, крыша поросла травой. И со всех сторон одели его густые зеленые деревья. Листва лезла на крышу и окутывала его весь, словно пеленой, и наружу торчала только труба – белая, покачнувшаяся. Он взялся за кольцо и отворил калитку. Узкая дорожка, слабо протоптанная, бежала к крыльцу. А кругом деревья и трава – высокая, наливная… Какая глушь!.. Преосвященный робко пошел к крыльцу и только теперь вспомнил, что почему-то никто из родных не встретил его… Неужели померли?… Крыльцо скрипит, когда архиерей ступает на него, откуда-то выбегает собака и начинает лаять. Он отворил дверь и вошел в комнату.

Темно. В окошках слабый свет зари… Кто-то зашуршал в другой комнате, подошел к дверям, отворил и – в ноги архиерею упала женщина.

– Прости, владыка, – думала встретить тебя у церкви, да мочи нет… Больная – вот уж пятый год…

Владыка не помнит, кто она, – поднимает ее и целует.

– Ничего, ничего, я сам дошел… Сам дошел, слава Богу!..

Он проходит в другую комнату-горницу. Старушка, кряхтя, приносит лампу и приказывает какой-то Дашутке ставить самовар. И ходит около владыки просто, как родная, и вздыхает, и плачется на болезнь, и вспоминает. Архиерей сидит в старом креслице и слушает, и ему приятно, ужасно приятно, так что хочется плакать… Правда, домик и поменьше (ох, как поменьше!) и потемнее, чем думал он, но все же он такой, как был когда-то… Он растворил окошко – прямо в сад, древний и густой, и сквозь сумерки хотел рассмотреть старые, заросшие тропинки, по которым бегал когда-то с сестрами.

– Как хорошо у вас! Тихо и пахнет травой, – говорит он и смеется, а на глазах блестят слезы – умильные и радостные слезы… Родственница тоже смеется и вдруг плачет и целует у него руку…

– Одни мы с тобой, Игнаша, – одни! – шепчет она.

«Игнаша» – его мирское имя. И это старое слово вдруг будит в нем такую массу воспоминаний, что он сидит некоторое время неподвижно, как столб, пока в старой памяти проносятся далекие милые образы, чистые и прекрасные, как быстрые струи вдруг открытого богатого родника…

Приносят самовар, и они пьют чай – вместе, просто, по-домашнему. В окнах уже ночь, в деревьях несмело щелкает соловей… На старой церкви бьют десять…

После чая владыка хотел бы пойти на могилки, – поклониться родным, но было уже поздно, и он отложил посещение кладбища на завтра…

Городок, где была родина преосвященного, лежал в степях, у большой старой реки… Как раз у самого города далекая степь вдруг резко оканчивалась глубокими обрывами и висла, как огромная бледно-зеленая скатерть, над водой. В летние тихие вечера она всегда мерцала в реке – спокойная, тихая, загадочная, со своими кустарниками и беленькими тропинками, и тогда казалось, что река подергивалась тихою, далекою печалью. По другую сторону реки узкой полосой тянулись леса как бархатная бахрома, дальше зеленели луга и блестели маленькие озерца… Было далеко от большого города, от железной дороги. Городок стоял на своих степных горах, у синей реки, зачарованный степною тишью. И когда кто подъезжал к нему в первый раз, он казался видением – прозрачным и грозным, вдруг вставшим на далеком степном горизонте…

Жили здесь люди тихие, степные, покорные солнцу и земле. Почти все занимались хлебопашеством, все питались от земли, – и с детства сидевшие на земле, они все были обвеяны ее преданиями и верованиями. Жили они подолгу – в церкви всегда можно было увидеть длинные седые бороды, и, когда умирали, умирали тихо, без болезней, как тяжелый плод, который отваливается от родной ветки… Старость их была тихая, красивая, как прозрачный водоем, на дне которого видны все камушки и былинки… Когда они отпадали от жизни, их клали в сосновый пахучий гроб и уносили на кладбище, тихий степной сад, где было много травы и голубых цветов, – там с кроткими припевами зарывали его в землю, как зерно – для будущего всхода. И верили, что покойник оживет – краше прежнего, как посеянное хлебное зерно… И он спал в солнечные веселые дни и в степные прозрачные ночи, когда по небу рассыпались, как дорогие камушки, звезды и тихо, как ангелы, поблескивали земле…