И эту степную спокойную жизнь сразу почувствовал на себе архиерей и засмеялся – довольный. После хлопотливой, трудной жизни хорошо отдохнуть на лоне чистой, благоуханной, прекрасной земли…

На другой день он пошел на кладбище. Кладбище было старое, заброшенное, на нем уже теперь никого не хоронили. Лежало оно внизу города, у самой реки. Весной вода заходила сюда, размывала могилы, и часто после половодья горожане находили здесь древние потемневшие гробы… Преосвященный захлопнул воротца и остался один среди кладбища. Боже мой, Боже мой, – как тяжело прошло здесь время! Точно после пожара, валялись на земле сгнившие кресты, развалились бугорки, и даже трава, как на пожарище, росла здесь маленькая и тощая. Пахло глубоким, полным забвением. Преосвященный перекрестился и прошептал невольно: «Вечный покой, вечный покой!»… Он скоро нашел свою могилку. Сравнительно она сохранилась лучше. Беленькая, совсем облезшая загородка, темный дубовый крест тихо поднимались над одним общим бугром, где лежали близкие люди… Откуда-то выросла здесь вишенка – маленькая, слабая, как больная девочка, – и теперь кое-где краснела спелыми наливными вишенками… Преосвященный помолился и сел около – на соседнем бугре… Сколько раз над этой могилой, где спят родные лица, вставало и садилось солнце, проливались дожди, цвела весна, хмурилась осень, а они все спят, укрытые, как покровом, черной сырой землей, разубранной цветами и травами… Спят после большой, долгой жизни, и какие видения – ясные и кроткие, как закат солнца, снятся им в их вечном покое? Преосвященный смеется тихим смешком: счастливые! И кажется ему, что он сам лег бы здесь на покой, под эту маленькую, милую вишенку, и заснул бы, а вишенка шелестела бы над ним и навевала тихие-тихие грезы… В могиле – отец, мать, жена… Отец и мать умерли глубокими стариками, он уже был тогда архимандритом. Жена легла под этот бугорок гораздо раньше… Тогда кладбище было еще новенькое, заросшее цветами и травой… Он хорошо помнит облачный сентябрьский денек, толпу народа, свежую рыхлую землю и узкий маленький серебряный гроб… Он стоял где-то в стороне, как чужой и даже не плакал. Ясно представлялось, что в его жизни нелепо, случайно произошло что-то очень важное, перевернувшее ее вверх дном, после чего оставаться в городке нельзя, нет смысла, нет сил, и нужно бежать куда-нибудь… И он убежал – в академию, после недолгого священства там посвятился в монахи и пошел по той дороге, которая привела его потом к архиерейству…

Недолгое супружество – одна из самых ярких страниц его жизни… После того, как умерла жена, и он уехал в академию, этот период его жизни казался ему светлым сном, в который он сам иногда не верил. Сколько было тогда задумано, какие мечты стояли впереди, и какая новая великая жизнь должна была блеснуть через них в мире!.. Умерла жена – и погасли, как причудливая лампада, мечты… И кто знает, зачем умерла она, зачем он потом попал в академию, сделался архиереем, прожил длинную-длинную жизнь и вот, как богач, у которого вдруг ночью выгорело все богатство, сидит теперь на могилке…

Спит жена… Бог знает, что снится ей – после молодой, короткой жизни… Умерла она ясная, почти счастливая, как ясно и счастливо прожила… И сколько грез – светлых и глубоких, сколько молодости унесла она с собой в свою тесную могилку… Если смерть – сон, какие милые видения – видения молодости и счастья – витают теперь над ней!..

Преосвященный вспоминает, как давно-давно в первый раз встретились они… Где-то на окраине губернского города стоял домик, где жила она с теткой. Было непохоже на город в этих маленьких узких уличках, полных пыли. Домик был низенький, деревянный, окруженный фигурчатым забором. Под окнами цвела сирень – милая, наивная сирень… Во дворе росли сливы, вишни, груши. Домик стоял на полугоре, и с той стороны, где город вдруг упадал в котловину и переходил постепенно в луг, был приделан широкий балкон… Боже мой, – этот широкий балкон, выкрашенный в синий цвет, старая большая груша около него и раздолье внизу, где зеленел луг, замерла маленькая речка, и бежало железнодорожное полотно – как все это ясно стоит перед ним! Он помнит весенние лунные вечера, когда внизу, под балконом, стоял сад – белесоватый и прозрачный, словно покрытый нежною тканью, было тихо, и глубоко внизу, по лугу, гремели – в огнях и радости – пассажирские поезда… Какая тогда была даль впереди, и какие мечты и грезы, как большая буря, поднимались и росли, росли…

Владыка очнулся… Кладбище стояло тихое, как вечный покой. Небо сбросило веселые, яркие краски и потемнело, как река перед ледоходом. По реке бежал ветер, и в тон ему к берегу набегали волны – частые и тревожные… И поднялся архиерей с могилы и увидел, что ничего того, что было, уже нет, все бесследно ушло, затерялось, и затосковал он. Захотелось вдруг юности, грез, покойной жены захотелось так страстно, что даже застучало в голове. К чему эта седая длинная борода, эта долгая жизнь – где-то на чужбине, без идеи, без грез, без любви?… Он стоял у самой могилы, схватившись от волнения за крест, и тряс его, словно хотел добиться у него ответа, куда это ушла его жизнь? И было грустно, когда он – старый, белый, трясущийся – молил у старого заброшенного кладбища свою жизнь, свою молодость, жену, счастье, а кладбище молчало, как всегда… Вдруг над ним высоко в небе загремело, словно серебряные тонкие листы ударились друг о друга, и мгновение над землей стоял этот серебряный тонкий звон. Потом стихло, и на землю полился дождь. Съежившись, как ребенок, преосвященный надел свою шляпу и пошел с кладбища… Когда он вышел, его увидела какая-то старушка, ставившая под желоб ведро, и закричала ему, чтобы он зашел к ней в хату, пока перейдет дождь. Он зашел и просидел у нее около часа, пока выглянуло солнце. Старушка, оказывается, знала архиерея еще мальчиком, помнила его жену и родителей. И теперь, когда владыка присел на лавку – бледный и утомленный, она начала рассказывать ему про его детство, про мать и жену… Рассказывала она тихо, медленно, словно читала важную старую книгу… Преосвященный слушал, и слезы капали у него из глаз и текли по бороде, и старуха думала, что ему жалко детства, жены, родителей, а он плакал потому, что жизнь вышла такая бледная, сухая, как канцелярская бумага, и что нельзя уже ему лечь на старом заброшенном кладбище, где спит его жена – чистая, молодая, святая… Рассказ старухи был похож на песню и ласкал сердце, а он страдал от него и думал, что детство уже не успокаивает и не ласкает его, больного и старого, а только растравляет… И, быть может, лучше было бы совсем не приезжать на родину, а умереть вдали на чужбине, где прожита жизнь…

Дождик перешел, преосвященный поблагодарил старушку и вышел. Было тепло и тихо, земля блестела тяжело, точно покрытая матовым покровом. Горы намокли и казались бархатными, а кустарники зеленели на них, точно подкрашенные, и блестели на солнце… Было похоже на то, что земля поплакала и теперь улыбалась сквозь слезы – кроткою чистою улыбкою…

Кроме заброшенного кладбища был у преосвященного еще один уголок, где пряталось его детство, как прячется утро в тенях большого раскидистого кустарника, когда вокруг уже стоит полдень: белая, старая церковь… Он уже несколько раз заходил в нее, становился в том самом уголку, где стоял, бывало, в детстве и ждал чего-то… Хотелось, страстно хотелось, чтобы в тиши и кроткой задумчивости церкви спустилось на него то далекое, чистое, детское, которое было здесь когда-то… По-прежнему здесь жила великая и добрая семья милых святых лиц, но они как-то стали далекими, чужими для него, и уже не было в груди сладкого томления, а глаза не горели огоньком молитвы… Как-то уменьшилась, побледнела церковь, и святые робко прижались по стенам, точно стыдясь своей простоты, а он вырос, как вырос! Он стоял в углу, в темноте, но он знал, что он самая главная и большая вещь в церкви. Молитва складывалась какая-то важная, напыщенная, но сухая и мучительная, и это было тоскливо, словно он вдруг потерял самого близкого дорогого друга… И он стоял уже без молитвы, сухой и нарядный, как длинная праздничная шумящая одежда, – он, старый и важный, томился по далекой детской наивной молитве, по вере – простой и ясной, которую он, сам не замечая того, подменил в жизни нелепой и бездушной декорацией… Но веры не было, не было огонька, любви, восторга, и он уходил из церкви в смятении и печали… Белая старая церковь, как и заброшенное кладбище, осталось где-то в стороне от той дороги, по которой он шагал в жизни…