Читать дальше высше моих сил. Я прикрываю глаза, отчаянно прячась от нескромных картинок, но становится только хуже. Отгородившись от внешнего мира, мозг генерирует образы куда более откровенные и яркие, а полумрак навеянный неведеньем лишь распаляет мятежный интерес.

Не представляла я ничего такого! Ни разу. Зачем себя так пытать? Теперь бы отвязаться от его влекущего шёпота, такого реалистичного, что ушную раковину словно щекочет призрачным дыханием.

– Рада! Чем ворон считать, делом лучше бы занялась.

От неожиданности я подскакиваю и рефлекторно сбрасываю телефон в ворох сваленных для чистки ковров. Виновен-невиновен, а спешно избавляться от улик первое, чему учит принадлежность к цыганской семье. Поймают за руку, и уже не отвертишься, будь ты хоть трижды свят. Предубеждения в этом случае неискоренимы. Плавали – знаем, в школе так же было: чуть что пропадёт, сразу косились на меня.

Скинуть мобильный, запахнуть плотнее платок на груди, пряча подаренный Пашей кулон, и даже мысленно выругать себя за обличительный румянец – на всё про всё уходит пара секунд. Наконец, я поднимаю голову, чтобы встретиться с прищуренным взглядом Нанэки – моей приёмной матери.

– Сегодня в крепости проходил весенний фестиваль. Пару танцевальных кружков дали концерт в честь первого марта, – с перепуга мелю хорошо известные ей вещи, мучительно гадая о причине столь пристального интереса, и, дабы сгладить свою оплошность, мягко добавляю: – Дари взяла меня с собой, заменить напарницу. Мы только вернулись. Сейчас я переоденусь и тоже примусь за работу.

Любовь Нанэки к порядку, а если начистоту, то к строгому руководству бесконечным процессом уборки, давно уже входит в епархию местных присказок, поэтому над причиной её недовольства долго думать не приходится. Тем неожиданнее звучит её последующее заявление.

– Оставь это занятие, есть дела поважнее. Послезавтра Золотарёвы приедут за Драгомира сватать.

И смотрит почему-то не на пискнувшую с площадки второго этажа Зару, а на меня.

– Мам! Я же говорила! – Зара прижимает ладони к вспыхнувшим щекам, даже не пытаясь скрыть простодушный восторг, затем возводит к небу сияющие глаза. – Боже, ты меня услышал!

– Не поминай имя Господа всуе, – Нанэка продолжает сверлить меня тяжёлым, изучающим взглядом, отчего я невольно пячусь, недоверчиво качая головой. – Драгош Раду в жёны просит, не тебя.

– Нет… – выдыхаю одновременно с сестрой, с ужасом осознавая, что такую состоятельную семью как Золотарёвы при всём желании не получится выпроводить ни с чем. – Пусть Зару берёт, мы похожи. Она его любит и родит много крепких детей.

Мы с Зарой действительно схожи, только у неё кость мельче, а у меня кипенно-белая кожа. В остальном отличия не такие уж и разительные.

– Не мелите ерунды, здесь вам не рынок! Или вы мне спорить, паршивки,  удумали? – одёргивает нас Нанэка. – Отец прознает, обеим ремня всыплет.

С отцовским ремнём знакома даже матушка. И удовольствие это настолько сомнительное, что желание беспокоить его, или боже упаси перечить, в здоровую голову точно не придёт. Но сейчас родитель в отъезде, как раз до выходных, так что воздух вовсю искрит преддверием скандала.

– Да он её даже не видёл ни разу! – змеёй шипит Зара, всерьёз рискуя перевалиться через витые перила. – Или ты что-то скрываешь, а, Рада? Чего молчишь? Зачем только мать тебя купила?! Дочь шлюхи!

– Рот закрой! Стараться лучше нужно было, – басовито командует Нанэка, по-мужски хватая меня под локоть, и тут же включает коммерческую жилку, какой даже в самых старых районах Одессы позавидуют. – А ты, Рада, за мной иди. Научу тебя как им понравиться, мы их выкупом до трусов разденем.

– Понравиться? – выдавливаю тихо, не до конца оправившись от шока, и вдруг понимаю, что то, чего я боялась больше всего, свершилось. – Да ни за что! – выкрикиваю самое страшное табу в цыганской семье. Семье, в которой основа отношений между родителями и детьми – строгость и безоговорочное подчинение, а слово старших – непреложный закон.

Обидно и досадно, воочию убедиться, что меня всю жизнь оценивали как товар, на котором можно хорошо заработать. Эдакое долгосрочное капиталовложение, с опцией временной домработницы, а все эти цацки и наряды, казавшиеся проявлением родительской любви, на деле лишь яркая обёртка призванная привлечь внимание купца, потому что ни одна уважающая себя цыганская девушка не заговорит с мужчиной первой и уж тем более не станет строить ему глазки.

Вот так сотня долларов через восемнадцать лет превращается в роскошный особняк или пару сотен золотых николаевских монет. Простой расчёт и никакого мошенничества. Только я этот фарс поддерживать не собираюсь.

– Куда намылилась? – моя неуклюжая попытка вырваться крепкую Нанэку лишь умиляет, и она тащит меня к дому, свободной рукой довольно похлопывая себя по увядшей груди. – Ничего, Рада, брак дело нехитрое. Слюбится со временем, а нет – так стерпится. Вот я по молодости перед свадьбой топиться собралась, повезло не дали. Прямо в мокром платье замуж выдали и ничего, гляди, каких красавиц воспитала! Прав был отец, передержали мы тебя, уж больно к воле ты голубушка пристрастилась. Забудь. Драгош скажет ноги ему омыть – омоешь. А пожелает – и воду выпьешь. Привыкай уже сейчас, иначе плакать будешь кровью, не слезами. В их роду с женщинами не церемонятся.

В цыганских семьях нашего региона и вправду царят довольно строгие нравы. Любые решения о судьбе женщины принимает муж. Его слово закон. Он решает можно ли ей ходить в брюках или только в юбках в пол. Пойдет ли она в гости к своей маме или нет, разрешит ли он ей воспитывать детей, или этим будет заниматься свекровь. И не всем везёт связать свою жизнь с адекватным, покладистым мужчиной, готовым общаться на равных или, на худой конец проявить элементарное уважение. Дари не повезло, она вынуждена молча терпеть измены любимого человека, ведь женщине, в случае непослушания, грозит остаться на улице ни с чем. Причем ее семья непременно поддержит супруга.

– Я не хочу замуж! Не так. Другое, что хочешь делать заставь, но не это.

Мой порыв разбивается о стену насмешливой снисходительности, которой так часто отгораживаются старшие, когда уверенны в собственной правоте.

– Тоже мне новость. Никто не хочет, – медленно, с нажимом цедит Нанэка и, замешкавшись, заправляет прядь волос за ухо сбежавшей к нам Заре. – А ты не реви! Прощёлкала парня, зря только пироги его деду таскала. Иди лучше ворота запри, будет и на твоей улице праздник. За Раду теперь головой отвечаешь. Хоть волосок с неё тронь, и отцовский ремень тебе раем покажется.

– Драгош будет моим, – тихо шипит сестра, нарочно толкая меня плечом.

Мы встречаемся взглядами. В её карих глазах неприкрытая ненависть и… угроза. Да. Обещание неминуемой расправы. Чем бы ни стращала Нанэка, Зара не сдастся.

– Завтра поедем на рынок, нужно список составить – бормочет Нанэка пока я, скрестив руки на груди, наблюдаю за тем, как она суетливо шарит по карманам необъятного фартука в поисках клочка бумаги, то и дело вспоминая очередной "архиважный" пустяк. – И груши! Груши нужно не забыть. Анна, мать Драгоша, очень их любит. Ты бы её видела! Тонкая, как тростиночка, глазища голубые, волосы – чистое золото, одним словом русская. Вот ты губы надула, трагедию тут корчишь, а Анна обычаи наши добровольно приняла и чтит их ревностней любой цыганки, слова мужу поперёк не вякнет! Не знаю, чем Иван её так охмурил, только она из дома родного сбежала, чтобы замуж за него выскочить. Между прочим одна из самых уважаемых женщин у нас на горке, бери пример.

– Кипит, – бурчу, решив не обращать внимания на последнюю реплику, и отхожу к добротной современной плите, чтобы всыпать в кастрюлю с куриным бульоном подсохшую лапшу.

Стоит признать, что побег не худшая идея. Только мне бежать не к кому и не на что, а Пашкины признания в любви ещё не значат, что он будет рад приютить меня в своём доме и расхлёбывать проблемы с моей разгневанной роднёй. Одно в цыганской философии для меня бесспорно – нет ничего унизительнее, чем навязываться мужчине. Захочет, сам меня найдёт, когда шумиха уляжется. А сбегу я при первой же возможности. Главное до поры затаиться, поймают – второго шанса не будет.