– Пашка, прекрати! Вдруг кто-нибудь увидит? – жаркое дыхание молодого человека перемещается с моей ладони на запястье, разливаясь по телу хмельной лёгкостью, а вероятность быть застуканными, вместо того, чтобы отрезвить только придаёт остроту ощущениям. Но потерять бдительность в нашем положении равносильно прыжку с двадцатиметровой башни, в которую он меня так ловко затащил. И это в лучшем случае. – Паш, не дури, здесь толпы туристов. Кто-то да заглянет.

– Плевать, – из-под светлой рваной чёлки, дерзко сверкнули льдистые глаза и, вместо того, чтобы отойти на пионерское расстояние, он продолжает чертить дорожку из поцелуев к локтевому сгибу моей правой руки.

Влажные следы его губ холодит весенний ветер, но тело всё равно пылает, будто изъеденные сыростью стены обдувает не сквозняками, а жаром самой преисподней. Пульс зашкаливает. Все чувства обострены до предела. Шерстяная ткань платка кусает плечи даже через налипший к взмокшей коже концертный костюм, а лёгкие саднит от острого запаха кедровых досок, которыми устлан пол старой крепости. Всё, даже сбитое дыхание причиняет жуткий дискомфорт, царапая горло вязью несказанных слов, но разговор расходует время, а у нас всего-то и есть, что эти несчастные пару минут перед новой разлукой.

– Паш, меня могли хватиться, – мне приходится встать на носочки, чтобы глянуть из-за его плеча, не появился ли кто в проёме арки. Чисто. Но это ненадолго, концертная программа подходит к концу.

– Достали эти вечные прятки. Тебе уже восемнадцать, так сколько ещё нам зажиматься по углам, шарахаясь каждого звука? – Пашкин жаркий шёпот уносит новый порыв ветра, с угрюмым упорством таранящий узкую бойницу сбоку от нас, вследствие чего ему приходится повысить голос. – Не могу так больше. Давай сбежим.

– Ты серьёзно?

Отстранившись, я пытаюсь заглянуть ему в лицо, чтобы в глазах найти ответ, на то, чему не верят уши. Если кто-то и способен всего двумя словами перевернуть мой унылый мир с ног на голову, то это определённо Пашка Князев, мой бывший одноклассник. Но сам он, будто не расслышав вопроса, тяжело дышит мне в изгиб шеи. И его руки – они везде. Путаются в тяжелой россыпи угольных волос, сминают шёлк блузы, прижимая мой впалый живот всё ближе к мальчишеским напряжённым бёдрам. Всё твёрже, настойчивее проталкивают пальцы под пёструю ткань платка к расшитому золотыми пайетками вырезу.

– Наври что-нибудь дома и приходи вечерком к старой общаге. Мне друг на пару дней ключи от своей каморки оставил.

Сказал – как нож всадил под рёбра и вот уже ярость, не страсть, болезненной пеленой застилает глаза. Ещё не хватало повторить подвиг своей биологической матери: отличницы-тихони, не побрезговавшей избавиться от позора в виде нагулянной дочери, продав её цыганке прямо в роддоме. Папаша тоже, небось, на пару дней комнатушку нашёл. Повеселился, обрюхатил и умыл белы рученьки. Ненавижу обоих.

– Вот как… На пару дней значит, – шиплю внезапно севшим голосом, пока Пашкины холодные пальцы, не дрогнув, скользят в ложбинку между грудей. – Руки убери. – И, сердито шлёпнув по его кисти, продолжаю: – Правду сестра говорила: у всех вас, парней, одно на уме.

– Дура ты, Волошина, – досадливо цедит парень, нехотя отнимая ладонь от бурно опадающей груди и в бесстыжих глазах его нет ни капли раскаянья. – И сестра твоя дура. Нашла, кого слушать. Думаешь, её муженёк, месяцами мотаясь по заработкам, на фотки её наяривает? Приедет раз в полгода, малого ей заделает и дальше по миру колесит. Ты так же жить собралась? Объясни, что плохого в моём предложении? Хотеть любимого человека нормально! Ты меня с класса девятого динамишь и я, как видишь, всё ещё рядом. Вот и решай серьёзный я или нет. Только дело ведь не в этом, верно? Для одного из толстосумов ваших себя бережёшь. На кой тебе какая-то любовь, когда у меня за душой ни шиша, только покошенная халупа, мать – безработная швея и батя инвалид. Куда мне с вашими женишками тягаться? В кого ни плюнь – у всех дворцы да мерины. Прости, принцесса, что смел покуситься…

Князев подаётся ближе, яростно раздувая тонкие ноздри и вселяя в душу ещё больше смуты. В его словах есть доля логики, но это ещё не даёт ему права оскорблять ни меня, ни, тем более Дари.

– Уходи, – толкаю его в грудь, чувствуя, как первые слезинки дрожат на нижних веках готовые вот-вот перелиться через край. Это наша первая ссора за все двенадцать лет, что мы знакомы и, скорее всего, последняя. – Видеть тебя не хочу.

– Да ради бога! – огрызается Паша, выглядя при этом слегка обескураженным. – И вот ещё, – добавляет, просовывая пальцы себе за шиворот и стягивая через голову цепь с двумя кулонами в виде половинок сердца: платиновый и золотой. – Вечером подарить хотел. А теперь… держи, в общем, на память будет.

Нам с детства прививают умение за пару секунд оценить точную стоимость золотого изделия в любой из трёх местных валют, поэтому мне не нужно смотреть дважды, чтобы прикинуть их непомерную для Пашкиного кармана цену. А наследства Князевым ждать неоткуда.

Испугавшись собственных предположений, я хватаю парня за плечи, со страхом наблюдая за тем, как нервно поджимаются его губы и предпринимаю попытку выяснить, во что он ввязался.

– Паш! Ты, что… кого-то ограбил?

По мере осмысливания вопроса Паша бледнеет на несколько тонов, отчего льдистые глаза начинают сверкать ещё ярче и злее.

– Конечно, специально пару подкараулил, – он ловко отстёгивает золотой кулон и цепляет его на свой шнурок с деревянным нательным крестиком, а платиновый, вместе с изящной цепочкой кладёт мне на ладонь и до боли сжимает мою руку в жилистом кулаке. – Могла бы хоть сделать вид, что задумалась, прежде чем ярлык повесить. Или такой голодранец как я, по-твоему, не способен накопить на что-то дороже пачки сигарет?

Князев прожигает меня взглядом, слишком яростным, чтобы промолчать.

– Ты так и не ответил, но зато успел обвинить! Не сердись, я волнуюсь…

Паша, не дослушав, разворачивается, собираясь уйти, но мне удаётся вцепиться ему в рукав. Он нехотя останавливается, упрямо продолжая смотреть поверх моей головы, и без лишних нежностей, одним рывком высвобождает джинсовую ткань из плена.

– Удачи. Не прогадай с выгодной партией, красавица.

Его улыбка не трогает глаз, и разочарование горечью разъедает маску беспечности, обнажая мужскую обиду.

– Ты ошибаешься, – выдыхаю хриплым шёпотом. Князев всегда был моей отрадой, единственной отдушиной в беспросветном рое запретов, а теперь уходит, оставив меня беспомощно смотреть ему вслед и гадать в какой момент наши безоблачные отношения пошли под откос. Ну и пусть! Пусть бежит на все четыре стороны. Довольно, тайных встреч и переписок до рассвета. Так будет лучше для всех. Но, то доводы разума, а сердцу на него плевать, оно рвётся следом, больно ударяясь о рёбра. Наверное, оттого я, срывая голос, кричу ему в спину, то, в чём никому не признавалась прежде. – Я люблю тебя, Пашка! Люблю!

Он не оборачивается. Что-то оглушительно тикает, словно часы. Его шаги. И когда глаза застилает обжигающей мутью слёз, всё рушится окончательно. Потому что в проеме каменной арки парень нос к носу сталкивается с Дари – моей старшей сестрой.

Мой выдох застревает тревожным спазмом.

Если у наших отношений ещё теплились какие-то шансы, то в этот самый миг догорает их тень.

Паша идёт дальше, невозмутимо огибая застывшую фигурку Дари. А она так и стоит столбом, в алом концертном платье с пёстрым платком на плечах, точной копией моего. Не моргает, кажется, даже не дышит. И в глазах её чёрных не то ужас, не то осуждение.

– Любишь? – потрясение немного смягчает её резковатый голос, но в лице этой мягкости не остаётся ни грамма. Оно преисполнено ужаса. Пожалуй, Дари спокойней восприняла бы убийство, чем позорную связь с человеком других устоев. – Рада, повтори-ка ещё раз, что ты сказала?

– Люблю, – дерзко задираю подбородок, пряча в складках цыганской юбки кулак с зажатым в нём подарком. Если родня о нём прознает, то придушит этой же цепочкой, не медля ни секунды.