Странная, очень странная квартирка, похоже, мастерская этого ханурика. Если так, то горазд он не только руки распускать, но и пространственные искусства создавать. Под потолком мансарды плывёт здоровенный бумажный макет кита в окружении стайки простеньких самолётиков. Девятнадцать белых и один чёрный. По всей мансарде расставлены хитро склеенные медведи, зайцы, семейка аистов и барсук. Последний макет, востроносая лиса, словно проходит сквозь колонну — с одной стороны приставлены ноги, с другой — голова. Над колонной дверь, к которой подставлена стремянка. И много, много шкафов — шифоньеров, несгораемых, а в них долото, молотки, банки с гвоздями и дохлыми полевыми цветами, уйма пузырьков не то с красками, не то с лекарствами. Нет, скорее поверю, что это местечко облюбовал Вик, но никак уж не бухое тело. Разве что углы некоторых стен красноречиво выпачканы далеко не гуашью.

— Мои извинения, мы немного забылись, — всё же заговаривает со мной. — А ты молодец, что до коменда успела.

Вик притаскивает из комнаты брюки, с балансировкой и прыжками напяливает их, приговаривая:

— Это мой друг давнишний был, из бумаги, как видишь, клеил раньше разных тварей, а в последнее время совсем плох стал. Пускай проветрится теперь, сволочь.

— Гибнет талант, — с плохо скрываемой злостью, усмехаюсь я.

Ухитряюсь поймать взгляд шальных серо-голубых глаз — скучала, кто станет отрицать. Ирвис не изменился: новых шрамов не прибавилось, лицо не осунулось, ногти вон даже обточил. От них с Мартой пахнет спиртом, орехами и сексом. А за мной тянется шлейф топчущих друг дружку безумцев, смрада плацкарты и мерзкого лохматого маляки.

Душ мы принимаем по очереди, слишком узка кабинка для отсылки на древнюю камерную эротику.

— Дамы будут кофеёк? — любезно спрашивает Вик, принимая из рук Марты рубашку.

— Ой, Ирви, нет, я, наверное, наверх пойду, выспаться перед завтрашним надо, — развязывая поясок неглиже. — Оставляю вас тет-а-тет. Мой вишнёвый пирог берите, не стесняйтесь.

Подмигивает и лезет на стремянку, шёлк сползает с голых ягодиц. Вик манит меня на импровизированную кухню, откапывает там в пузырьках и банках бочонок с кофе, гремит стаканами. А я пялюсь на гранёные швы китовьего брюха и тру суставы пальцев.

— Ты же застала? — Ирвис стоит ко мне спиной, на затылке у него жутко растрепались волосы.

— Но я далеко стояла и мало что видела. Хотя лучом попало немного — не из приятных ощущение. Перед глазами пятнище…

— Знаю. Сахар?

— Без разницы. Думаю, пирог у Марты и без того приторный. Многих там подавили?

— По подсчётам наших, человек сорок, плюс те, кто словил припадок от сраных лучей. Представь себе, полгода назад ходили шепотки, что слепить прожекторами отныне будут, народ побоялся да успокоился, и на — жрите Головецкий фотосинтез! А уж скольких повязали! Ёла говорил, хватали всех и вся — наших, коммунистов, либерашек, зевак, запихнули даже Зикермана, Зикерю моего сердечного, переломанного всего. Сама потом почитаешь.

Зикерман, вот значит, как.

— Я его на фонаре приметила. Уверена, он бился до конца.

В момент Вик льёт кипяток мимо стакана, дёргает нижней челюстью в немом приступе, и металлический кофейник летит в раковину.

— Сука!

Я так вымоталась, что забываю вздрогнуть.

— Извини… — Вик скользит ногтями по макушке и хватается за столешницу. — Это я не про тебя. День сегодня… нервный. В семь часов мы тут собирались всем «крылом», перетирали насчёт завтрашнего… Фил рассказывал о каких-то защитных очках, я же попросил товарищей раздобыть для нас хотя бы пару десятков. Воздействие уменьшится ненамного, но на безрыбье, как говорится…

Обрадованная и растерянная, я вытаскиваю кофейник и забираю из рук Вика ложку. Гранулы арабики селью сыплются по мокрому борту стакана, смешиваются мысли о неизвестных мне несчастных, раздавленных «мирным разгоном», о судьбе нашего кружка, о вернувшемся Вике, о Глоке, заныканном в потайное дно чемодана, что задвинут под диван в моём гадюшнике. И об уродски лезущих корнях среди моего фиолетового великолепия — Жанетт порывалась обновить мне цвет, да только увидимся мы с ней, чую, нескоро. Жалкое, жалкое отражение в зеркальном несгораемом шкафу. Пусть выместится новым пятнищем, пусть темнеет в глазах, палит чернотой — слепота чудесным образом перестаёт мне быть противной.

— Я пас. Пусть другие себя защитят, — говорю, и в мучительной жалости прижимаюсь к Ирвису. Темным-темно.

— Однако… — он почти шепчет. — Поставим-ка мы тебя с краю. Даже во имя анархии не стоит становиться ковриком для чужих ног.

Забыв про кофе, мы ложимся на досчатый пол, Ирвис кладёт мне на колени голову, чтоб помассировала; волосы у него на ощупь, как мех зайца-русака из лицейского «живого уголка». Под закрытыми веками тепло и уютно. А завтра утро, наверняка, выдастся холодным, жара наступит, когда кто-нибудь из наших ясной звездой метнёт файер…

— Выходит, я не среди тех, кого объявят «павшими за правое дело»?

— Намекаешь?

— Не охота намекать. Ко скольки нам завтра?

В одиннадцать, на площади, где витые клумбы с засохшими георгинами. Затем пойдём по мосту к площади покрупнее, где соединимся с прочими протестующими. Около пятиста товарищей-анархистов. Невольно распахиваю глаза.

Встрепенувшись, Вик приподнимается и наклоняется ко мне.

— Боишься, милая, — в самое ухо и ладонь на грудь. — Сердечко стук-стук.

— Ну, все когда-то начинали.

— Надеюсь, пушку ты не припёрла? — Ирвис сводит брови.

Спросить бы так же про его «господина Миротворца», но зачем лишний раз смущать себя ненужными поправками?

— Не держи за дуру. Надёжно спрятала. Чёрт, какой шанс упускаю! Помнишь, у Бакунина матушка какая-то там вода на киселе с Муравьёвыми-Апостолами была. А у тех меньшой, когда у этих, черниговцев, восстание провалилось, пульнул себе в череп из пистоля и красиво так рухнул под ноги пленителям-гусарам. Эх, как раз я с ним одних лет…

— Какие глупости… — Вик в ответ едва улыбается. — Не верю, что над тобой ещё клубится романтический флёр.

— Да это я так. Перечитывала в поезде идеолога нашего. У него местами, кстати, юдофобные словечки проскакивали. Не обращала раньше внимания.

Вик поднимается с пола, явно сделав вид, что не слышал моих последних реплик, по-гимнастски взбирается на стремянку, я же звучно стукаюсь затылком о доску паркета и лежу, следуя пальцем по размытым узорам на дереве, пока ко мне не возвращаются с льняным мешочком.

— Это что?

— Позавчера ходил в один бар на периферии и встретил твоего бывшего соседушку, — смакуя на губах, говорит Вик.

Подскочив, застываю с преглупым выражением лица, аж слюна во рту хлюпает. Мать твою, Эраста для полного счастья завезли!

— И?.. — голос искажается, как через вокодер.

— Процветает, другого слова нет. Выглядит дерьмово, думаю, сам своим веществом угощается. Зато в средствах не стеснён, его мальчишки в нескольких клубах ошиваются, вот, инспектирует периодически. Покалякали с ним немного, попросил подарочек тебе передать.

Взяв безобидный на вид мешочек, чистенький, нитки клетками сплетены, я развязываю тесьму и достаю фиолетовую мармеладку — пухлая буква «А», словно вырезанная из детской азбуки.

— Он на тебя зла не держит, — сощурившись, усмехается Вик. — Что скажешь, нравится?

Мармеладка хищно переливается, пружинится под пальцами, принюхиваюсь — слабо тянет желатином, начинка же остаётся загадкой, закачанной внутрь миниатюрным шприцом — а может, Эраст, прикольнувшись, подсунул мне дешёвую сласть из минимаркета.

— Не очень, — самой не разобрать, вру ли я. — Похоже на розыгрыш. Стал бы он мне за бесплатно настоящую кислоту подсовывать.

— Для тебя ничего не жалко, — Ирвис в открытую скалится. — Узнаешь методом пробы, да я тебе не дам. Порывался выкинуть подарочек, но лучше посмотрю, как ты сделаешь это сама.

Тон категоричен. Мармеладка солится во влажной ладони, исходит пульсацией в кулак, неведомая, сулящая бензиновые пятна грёз, если верить запрещённым фильмам, что мы глядели в одеяльных шалашах. Сдавленно хихикая под нос, представляю, как мир выкрутит под чем-то, мощнее коньяка, привидятся ли мне в делирие Бакунин в ленточном галстуке, концом запавшим за сюртук, улечу ли я лилипуткой в гущу бровей Гольдман, спляшу ли босанову на Головецкой лысине. Быть может, на меня упадёт солнце и прожжёт до позвоночника, а я в это время буду корчится голышом на полу, в блевотине и моче — но это из другого фильма, с киносеанса, где мои подружки в шоке закрывали лица простынями.