— Сейчас же, — цедит Вик, резко растеряв былую нежность. Шумно выдыхает через зубы.

Соображается туговато, не будь я полусонной, сварганила бы сценарий, даже два, второй — фантазийный — на будущее. Неизвестность перестаёт гнетуще прессовать мозги, обречённость воспринимается почти с радостью, чуть пригашенным вчерашним возбуждением, всего-то чернявому пятнищу нужно было по нему прокатиться. А наркота… Откинусь с непривычки ещё — а завтра свершится, завтра мне в левый или в правый фланг к товарищам.

— Сию минуту…

Не задумываясь больше, кидаю мармеладку в жерло раковины и врубаю измельчитель, вмиг разрывающий желатиновое тельце. Подставляю ладонь под кран и стираю едва заметные фиолетовые следы в прочерченных на коже линиях.

— Умница, — Вик выключает воду, разворачивает меня к себе, бьются сбитые стаканы, хрустят под затылком выпавшие из перевёрнутой банки колосья. Давно меня не целовали с остервенением, приговорёно забрав в объятья, не целовали без превращения своей изнанки губ в виноградного слизня.

Когда всё заканчивается, я, как страдающая антероградной амнезией, выцепляю одни урывки — слишком беспорядочно, слишком выплёскивающе, швырк — из аквариума при толчке вагона, вместе с рыбкой. И в очередной раз не жалею о полученном, ныне — о желанном доверии, что подцепила, растеребив узлы, практически кончиком крючка.

— Я отличная ученица, не спорь, — мне далеко до обольстительного меццо Марты, но шепчу с похожими интонациями. — Грош цена анархисту, что для иллюзий жрёт фигурный мармелад.

Опять забывшись на секунду, жмусь носом к высокой скуле Ирвиса, отстраняюсь в блаженной гримаске и говорю:

— И всё же, я его извещу. О доставке.

— Не слишком забалтывайся, шери, — в новой усмешке отзывается Вик. — А я, пожалуй, буду спать. Полезешь к нам — со стремянки не навернись.

***

Закрывшись в той самой узкой кабинке в тонких трещинах и с пожелтевшим рифлёным дном, я жду ответа на видеозвонок, пальцы нетерпеливо крутят губы. С третьей попытки над экраном зависает голографический Эраст, хитрой электронике не скрыть опухшего лица, раскрасневшегося, истыканного щетиной. А глаза измороженные и сонные.

— Детка! — восклицает обрадовано. Сзади узнаётся в мятой простыне водяной матрас, на котором он когда-то меня трахал. — А я уж не надеялся!

Хмурюсь и выдаю:

— Неужто ты считал, что я в пруду утопла?

К счастью или к сожалению, бедной стала другая Лиза.

— Сказал бы раньше, что доски всплывают, но сейчас не буду, — смеётся хрипло. — Без тебя, детка, пиздец, как уныло.

«Что он там себе намешал?»

— А со своими ты, смотрю, во всю отжигаешь, из-за вас коменду ввели, весь движ у меня сорвался. Но я тебя прощаю, — Эраст по ту сторону тянет пальцы к моей голограмме. Четыре штуки, пеньком обрубок.

— Какое милосердие! — отвечаю, подыгрывая. — Я чего звоню, подарочек мне твой доставили. В целости и сохранности.

Эраст делает в воздухе хватательное движение и тянет долгое «хы».

— Не выбросил, значит, скотина! Я твоего Хуирвиса у себя на днях встретил, что удивительно, не на тачанке. Дай, думаю, через него тебя отблагодарю. За наши с тобой деньки. Ты так внезапно сбежала, а у меня бизнес в гору пошёл, подзаебаться пришлось. Да… Ты скажи лучше, когда закинуться собираешься?

— Не переживай, найду подходящий момент.

Я лгу и прикидываю, как сильно похужает Эраст, когда пересечёмся вновь. Хотя казалось бы, его новый круг «серьёзных дядь» вроде как обязывает… Нет, я мало что смыслю в криминале и веществах. Но вытягивать Эраста из дерьма в мои планы точно не входит. Вытащила уже один раз. Пусть каждый загибается в своём иллюзионе.

— Ещё захочешь — приходи, всегда тебе буду рад.

— Непременно, — левое веко у Эраста дёргается в тике, но я сегодня истратила жалость на нечто поважнее. — Что ж, прощай.

— До встречи… — шлёт мне воздушный поцелуй и… называет по имени.

С усилием я доношу палец до значка отбоя.

***

Душевное успокоение ко мне придёт, только когда продрыхнусь — констатирую, пойманная у самой лестнице неприятнейшей ассоциацией. Означенная назавтра площадь… Я ведь была там в последний раз совсем мелкой, сидела прямо на брусчатке и кормила семечками дутых голубей. Вместе с матерью. Она твердила про юбку, которую мне предстоит отстирывать вручную, и про мерзкие болезни от грязных птиц. Ах-х! Шея дёргается, словно захлёбываюсь. Верх эгоизма для приписавшей себя к «искренним и преданным до конца». Нет, в самом начале, будучи совсем исколотой совестью, я порывалась ей позвонить, нарывалась на дробь коротких гудков, будто номер сменили, или меня в «чёрный список» занесли. Верх, верх эгоизма. Я с лёгкостью гоняла на явки в самых разных точках Столицы, но вернуться к родной двадцатиэтажке — непосильный квест, в мозг будто забили команду забыть туда дорогу, код от подъезда по буковке стёрся из памяти. А теперь что — поздно. Где теперь увидит меня маман — гниющей в застенках, ликующей среди соратников, или голову мою в формалине выставят в витрине на всеобщее обозрение… Тьфу — усмехаюсь последнему — много чести…

Справившись с подрагивающей стремянкой, я забираюсь в комнатушку без единого окна, внутри почти черно. На ощупь переступаю сопящую на полу Марту и залезаю на раскладушку к Вику, дышит он неровно, однако не просыпается. Утыкаюсь лицом в его ледяные ладони на единственной подушке. Одно хорошо, кошмариками я не мучаюсь.

***

Поднявшись, мы, понятное дело, лезем проверять новости. Вик и Марта уселись на кухонной оттоманке, я же устраиваюсь с планшеткой под головой зажатой в колонне лисы. Жую вишнёвый пирог, морщась от кислинки, пальцы знакомо дрожат, а сердце запально колотится. В голове взбитая пена из сегодняшних туч, погодку драматичнее вчерашней подогнали — Столичное небо, что повыше Городского, затянуто синюшными разводами, набухает скорая буря, часа через три хлынут наши чудесные ливни, бьющие враскос, превращающие плитку с асфальтом в дно декоративного ручья, холоднющего, сорными цветами подхватывающего магазинные флайеры, сигаретные пачки, фантики… Немудрено, что среди сообщений про подогнанный «металл и огонёк» попадаются догадки про поработавших метеотроном: «Мало им нас слепить, решили прям с неба обоссыть!»

«Ага, и спицы зонтов тоже неплохо лишают зрения,» — строчу в ответ, прикинув, что лучше пусть меня прополоскает кислотным дождецом. Зонтик мой, к тому же, остался висеть под курткой маман, позабытый при бегстве.

Выругиваюсь в кулак, мимоходом стерев с губ варенье — слишком мало времени собрать мысли в кучу. В шахматах эту хуйню, вроде бы, называют цейтнотом.

«Подагра разыгралась, котики…»

Недочитав сообщение, подрываюсь с места. Ну, Горич, ну жук!

— Трубецкой не явится, да? — с нервной улыбочкой подбегаю к Вику, смотрю, что он выводит на экране и закипаю пуще прежнего: — «Угомонитесь, он больной человек!» Ты за него ручаешься! Раз старый друг — то вроде и не предательство, выходит?

В остервенении Ирвис хватается за мой подбородок, как за рукоять Кольта.

— Что ты знаешь… — шипит, выкатив невыносимые глаза. — Не прожив, сколько он, вчера буквально осознав, в каком говне плаваешь…

Марта тянет Вика за плечо, и он отпускает меня, больно чиркнув пальцем по челюсти. Ощущаю, наконец, что алкохудожник выкрутил отопление на полную, палит по всему телу, а воздух невыносимо спёрт.

— Убьёшь меня, если позвоню Горичу? — губы пересушены.

— Не услышишь ничего нового, — хмурится Вик. — Давай тогда быстрее, выходить скоро. И не вздумай истерить.

Набираю Горича, пялясь в измельчитель с маленькими смертоносными лопастями. Голограмма являет мне взлохмаченного мальчишку лет десяти в майке-алкоголичке.

— Здравствуйте, — с расстановкой говорит он. — А папа в ванной, сейчас позову.

Пацан скачет вглубь квартиры, изображение мелькает, не позволяя рассмотреть креативный Горичевский дизайн. После поскрёбывания и зазываний слышится знакомое: «Ну, давай, зайчик.»