Под окном кто-то пинает воющую машину, прокрикивая режущее «фодасе». Джеймс тихо хихикает, не глядя на меня.
— Я ж обещал кое-кому сдать тебя в целости и сохранности, — дёрнув плечом. — Точно не хочешь остаться?
Ответить не успеваю — пищит планшетка, извещая о новом сообщении в нашей анархобеседе. Дальнейшие минуты проходят невнятно — я с прежним жаром копошусь в постах и фотографиях, узнаю о первых задержаниях, о том, что местные провокаторы отлично сработали, добавив огонька. Лишь голос Джеймса, извещающий, что пора выдвигаться, выводит меня из транса.
В подъезде замечаю улизнувшую от меня вчера штуку: глазки пресловутых камер кто-то с щепетильностью залепил чайными пакетиками.
***
— Подожди меня секунду, — стараюсь перекричать гул, слышный за сотни метров. — Туда и обратно, хорошо?
Джеймс почти хватает меня за руку, но я уворачиваюсь, взбеленённая под предгрозовым небом. Ветрюга шпарит дикий, в ноги гонит оставшуюся от болельщиков мишуру, издали уже несёт дымом, а я бегу, как дитя, завидевшее цветастый цирк с намалёванными клоунами и гимнастами, с покоцанными зверями в хилых клетках.
Замираю у угла очередной кафешки, кажется, в стародавние времена здесь читали стихи и нюхали кокаин. Прислонившись к каменной кладке, я безотрывно смотрю, как дико рябят люди. Алеют потные лица, мелькают надорванные куртки, тянет дымом и химической краской. Их тысячи, рвущихся вперёд, зажатых натиском толпы, растерянно семенящих с краю этого буйства. Ошеломлённая, я почти не дёргаюсь, когда метрах десяти от моих ног выбитым зубом приземляется гвардейский щит. Толпень, по-видимому, ломит левый фланг, где пестрят камуфляжем «цепные псы», один из них едва уловимо требует в мегафон «подумать о последствиях», что тут же поглощает клокочущий рёв сотен глоток. Конвульсивно бьются о железные заграждения, забрасывают гвардейцев приснопамятными светодиодными лампочками; у кого-то в руке вообще вижу покорёженную керосинку — неужто ограбил музейный склад? Рыжей вспышкой пролетает файер, отделяя от толпы старуху с красной ленточкой на лацкане пальто и подпаленной седой халой — проносится мимо меня, булькающе причитая про «иродов» и «загубили».
Щурюсь до морщин и замечаю у фонаря посреди проспекта кусок истоптанного чёрного знамени с узнаваемым куском кости и «рть». Как оригинально, чёрт возьми! На фонарь, тем временем, влезает молодец в серой жилетке и штанах без одной штанины, и я узнаю одного из ярых представителей Городского кружка. На фотках из Ирвисовых альбомов он выглядел почти также чинно, как и Вик, даже в пылу попоек. Но сейчас нос его расквашен, две кровавые полосы стрелками расходятся по квадратному лицу.
— Эй, — в клокотании я едва слышу, как орёт над ухом Джеймс. — Здесь ничего хорошего не предвидится, пошли!
— Да-да, сейчас…
Безумица во мне порывается кинуться в дикий омут протестующих, однако нахожу в себе силы хоть медленно, хоть пятясь назад, а отойти от проспекта. Нет, пока не время. Я нужна в Столице. А этим ребятам могу только пожелать удачи, прекрасно зная, какая она хлипкая. На соплях удача.
Руки ещё дрожат, когда цепляюсь за локоть Джеймса.
— До поезда больше часа, — пытаюсь перекричать толпу. — Видишь, я просто посмотрела…
И вдруг проспект озаряется пронзительным белым светом, в момент окутавшем бунтарей. Отражаясь от зеркальных витрин, слепящие лучи беспорядочно рикошетят, в том числе, и в нашу сторону. Я успеваю увидеть, как окровавленный Городской анархист падает со столба, а дальше на одном инстинкте, прикрыв слезящиеся глаза ладонью и схватив Джеймса, даю дёру, в ту же минуту за нами вплетается гомон десятков, если не сотен ног. Едва не сношу сувенирную палатку, что, впрочем, успешно делает наш обезумевший шлейф. Взгляд обсасывает дёгтевая клякса, взрывающаяся радужным драже при моём падении с бордюра.
«Ослепла,» — думаю, сидя на асфальте.
«Бежать надо, кретинка,» — передумываю, чувствуя, как Джеймс поднимает меня, а плитка трясётся под несущейся на нас толпенью.
Проморгаться мне, а Джеймсу проматериться и протереть чудом уцелевшие очки удаётся лишь в глухом дворе, там из столовской кухни тянет тушёной капустой.
— …Это пиздец полный! Люди друг в дружку врезались, падали, а по ним, как по паркету…
Очищая джинсы от пыли и слушая нервно курящего Джеймса, я постепенно начинаю понимать, что же это было. Световое оружие. Горич как-то судачил о неких ослепляющих прожекторах, но слушала я вполуха. Ага, вот что значит бескровный разгон толпы… Припёрли несколько таких прожекторов и — свирк! — по людям. Что же испытали те, кто стоял в самой гуще, если у меня до сих пор перед глазами ореол тёмного пятнища плавает?
— После такого кино всё меньше верится, что вы отправите на плаху своего Карла Второго… — расплющив окурок ботинком, подытоживает Джеймс. — Дерьмо, ух, дерьмище! Успел я отвыкнуть от такого… Ладно, не вечность же нам прятаться, снаружи, вроде, поутихли. Д-дерьмо…
***
Второй раз за день мне везёт, когда узнаю, что, в связи с Городскими столкновениями, в Столице вернули комендантский час. Когда я схожу с поезда, то сразу рвусь в метро — ровно пятьдесят минут у меня в запасе, чтобы добраться до назначенной Ирвисом явки и не попасться в «брюнетку». Предупредив Вика о своём раннем визите, получаю в ответ лаконичное «ага». «А-га» лихо подстёгивает нетерпение.
Всю поездку я, сжавшись у стеночки, листала в планшетке труды Бакунина и жевала конуситы, что купил мне в дорогу Джеймс, и, прогоняя в голове его последнее «не очень-то круто быть растоптанной», вместо черники с новым слоем начинала чувствовать кровь.
Как же паршиво без доступа к нашей страничке! Конечно, ещё по пути к вокзалу распростёртые на асфальте тела с размозженными головами и продавленными грудными клетками, куча неотложек, вездесущие физиономии, отображающие квадратный, а то и кубический шок достаточно красноречиво разъясняли, что положеньице херовое, а завтрашняя акция под угрозой срыва. Гоняю эти мысли с упорством, даже начав считать эскалаторные ступеньки.
Явочная квартира оказывается мансардой, от лифта к ней ведёт узенькая лестница. Что интересно, никаких камер я не замечаю, хотя у подъезда глазастая штукенция явно запалила, как я вводила присланный мне код. Здесь затхло и темно, а потому звоню на ощупь.
Не открывают мне довольно долго, не ошиблась ли адресом, думаю. Когда же дверь наконец утягивается вовнутрь, вываливается совершенно бухое тело в покоцанном свитере.
— О, девочка! — говорит косматое существо неопределённых лет и сгребает меня в охапку.
Приходит два вывода: 1) у проспекта я среагировала быстрее и 2) если он сейчас навалится всей своей тушей, мне труба. Несколько секунд я в панике дышу спиртом и ссаниной, а затем резко бью существо пяткой в колено. Ноги у него подгибаются, хватка ослабевает, даром, что упитый совсем, и я вырываюсь. В омерзении выдаю ему поджопник и бросаюсь в глубь квартиры.
— Ирвис! — воплю отчаянно, и Вик своевременно выруливает из комнаты, в одних трусах причём.
Молча доходит до двери, смотрит на кряхтящее тело, стенью шатающееся у перил, снимает с вешалки сливовый ботинок. Приблизившись к субъекту, начавшему объясняться на своём хмельном, зажимает тому нос, а в широко распахнутый рот вставляет носок ботинка. Хлоп — и от косяка отлетает щепка.
— Марта, блять, — Вик улыбается, всё ещё не глядя на меня. — Кто говорил, что его сразу выпирать надо?
Из той же комнаты появляется Марта в неглиже, две мягкие складки на животе перехвачены неглижным пояском, грудь рвётся через шёлк. Точно, Свобода Делакруазная.
— Всё-таки обожрался, да? — вздыхает, пальцами расчёсывая волосы. — А я думала сидит себе, рисует… О, привет!
Марта задорно машет мне, кажись, они с Ирвисом тоже пьяненькие, но умеренно. На столике в зале среди заляпанных тюбиков краски, золотистых жестянок и высушенных колосьев валяются две выкушанные бутылки из-под портвейна.
— Ага, привет, — отзываюсь я, осматриваясь.
