— На что намекаете, уважаемый мистер? — спрашиваю.

Джеймс елозит окурком в пепельнице, затем поворачивается ко мне и отблескивает очками северносиятельные блики.

— Видишь ли, коммунары, при всех своих благих затеях, от народа были далеки: до крестьян не слишком-то доходило, чего это над зданиями реют алые флаги. А их Нацгвардия, на много ли хватило отважных добровольцев? В конце концов, версальцы вошли в столицу через незащищённые ворота, как дорогие гости! Прекрасная, прекрасная затея, а в итоге голод, одичавшие беспредельщики, кровища и хаос. А представь что будет теперь, с нынешней ядерной артиллерией, до которой вам точно не добраться. Камня на камне от вашей анархии не останется — если к тому моменту она, конечно, сама себя не скушает, — Джеймса вовсю мчит по волнам воображения. — В теории-то всё окей — и граждане моментально перековываются, и следующие поколения вам внемлют. Да… Крайне интересную тему ты мне подкинула, прочитать, что ли, Бакунина этого на досуге…

У Вика есть спектакль один, называется «Ажитация»: там все актёры бегают туда-сюда по сцене, вытаращив глаза, трясут руками и говорят козлиными срывающимися голосами. Эта самая ажитация сейчас овладевает мной, растопыренные пальцы подрагивают над планшеткой, подпрыгивает правая коленка. Ах, дьявол, не время повторять инсайт под душевым напором — та слабость паскудно пришлась на точку накала. «Нищета философии», значит, Маркс недоделанный! Ну, ничего…

— Редко какая революция обходится без кровопролития. Это неизбежно, Джеймс, — с вызовом вперяюсь в очёчные стёкла. — Однако мы приложим немало усилий, пойдём, как писал Бакунин, по бунтовскому пути, чтобы анархизмом прониклось как можно больше граждан, как можно больше поднялось их на борьбу.

Джеймс, внимательно меня выслушав, задумчиво выдыхает в пальцы. Взгляд его мутнеет, губы сжимаются — разговор перестаёт ему нравиться, превращаясь в нечто липко-тягучее, и я готова заткнуться, лишь бы не видеть грустного мистера Синклера. Пусть каждый останется при своём — я тотчас же поменяю билет, отправлюсь спать, а завтра о неприятном споре и не обмолвлюсь. И всё же один уголок моих губ сохраняет победную улыбку — мне удалось парировать, несмотря на смущение, и, главное, своим словам я верила.

— Мне даже не хочется тебя разочаровывать, — у Джеймса приглушается голос. — Но помнишь, наверное, сколько восторгов было, когда мы отделились? «Никто над нами впредь не властен…» Когда наша страна больше не являлась частью королевства, сторонникам отделения казалось, что отныне нам никто не указ ни во внешней политике, ни в обороне, что доход от «чёрного золота» будет прямиком в наш бюджет капать, экономика поднимется… В первый день и я, аполитичный, выкушал шампанского из рук ликующих, а уже через месяц не знал, куда деться от уличных боёв националистов с консерваторами.

Чёрт меня дёрнул топтаться по Джеймсовым мозолям… «Полный безвиз» не так давно пережил гражданскую войну у себя на родине, а я совсем забылась. Пальцы продолжают ходить ходуном.

— Эх, бедный… — сочувствую неловко. — Полный пиздец у вас там. От истории с «жопошным ананасом» аж дрожь берёт.

Да, Джорджина Коул, председательница молодёжной консервативной партии, хабалка с трёхцветным значком на лацкане. Как-то раз в уличном интервью назвала националистов бешеными псинами, за что ей в русый «улей» прилетело здоровенным ананасом. Гневная реплика встрёпанной председательницы стала меметичной даже у нас. Но как бы не радела Джорджина за свои устои, националисты в один прекрасный день похитили её с однопартийцами, прибили гвоздями за руки к стене какого-то подвала и сожгли заживо из огнемётов. Что, впрочем, не помешало появлению очередного мема: «Ананас с припёком».

Джеймс вытягивает новую папиросу, раскуривает, а дым вьётся в воздухе растрёпанной пуховкой.

— Ой, да то — капля в море. Ты не думай, что типа бередишь мои раны, с тем дерьмом я давно смирился, просто… — окончательно потеряв краску, поджимает губы и ожесточается: — Просто предостеречь хочу, что ли. Я когда сюда приехал, на бис гражданки не просил. Блять, как же я от этого устал! То нацики на своих сайтах орут, что консервы на оккупированных территориях грабят и насилуют, то сами консервы заявляют, что столичное правительство плещется в крови младенцев. И ты тупо не понимаешь, кто тебе прикладом в спину даст, а кто булку из пайка отдаст. А-а-а… Я когда на работу ездил, часто вырубался в автобусе и всегда меня перед нужной остановкой будила девица с роликовыми лыжами под мышкой. Выяснил позже, что она их променяла на крупнокалиберную снайперку, под её дулом кпп покидал. А как приговаривала: «От тебя консервами несло ещё, когда в автобусе дрых». Охуенно, — я вздрагиваю, когда он выругивается по-нашенски, почти чисто, если не считать слегонца зажёванной середины. — Правильно же? О-ху-ен-но.

— Правильно, — отвечаю.

А всё так замечательно складывалось — долгожданный Город, отличный собеседник, волнующее известие и чувство собственной нужности. И зачем, зачем сейчас мне обрисовывают жуткие картины, с нарастающей настойчивостью пытаются пробить брешь в моём мировоззрении? Аргументы были мощными, не поспоришь, куда там подколкам от Эраста. Будь я столь же податливой лицеисткой, непременно бы прислушалась к Джеймсовым словам, однако гляньте, кого успели слепить из аморфной девочки хитроумные анархисты! Моя незрелость поныне пёрла из всех щелей, да только сегодняшние новости всколыхнули, возродили мой азарт, вот она, шкура Эммы Гольдман, Эммы с жгучими глазами и книгой за пазухой!

Смахнув крошки изломанного пепла с дивана, я снова поднимаю взгляд на посеревшего мистера Синклера.

— Прости меня, Джеймс, — куётся в жаровне возбуждения и стыдливости. — Знай я, к чему придём, не начала бы.

Ущипнуть себя, что ли? Хорошего человека нечаянно довела, а когда, не скупясь, Эраста обругивала, тому хоть бы хны было.

Джеймс давит окурок в матовой пепельнице и легонько хлопает меня по плечу.

— Ты не обо мне волнуйся, — говорит коротко, а затем довольно удачно возвращается к привычному тону: — Щас одеяло притащу, разложи пока диван.

Нажатием крохотной кнопки откидываю спинку и сразу же забрасываю на неё ноги. Горло снова сушит после говорильни, но не гонять же Джеймса за новой порцией чая? Облизав губы, открываю обычный браузер и вхожу на сайт железнодорожников. Не засну как пить дать, завтра-послезавтра бьют в висках, тёмным морем в ушах уже шумит бескрайняя толпа.

***

На утро меня ждёт пронизанный жиром омлет, сварганенный диковинной штуковиной, походящей на раздутый ундервуд. С музейных экскурсий не стучала по изжелтевшим клавишам, от пальцев отскакивали презабавно, воображай себя машинисточкой из какого-нибудь треста. В принципе, я питаю слабость к винтажной технике, были бы деньги, заимела бы патефон, как у Эраста. В ту ночь из него лилась такая мелодия, удивительно нежная… Мы вытворяли, что хотели, веселились и бедокурили, притворяясь эстетами. Прямо как с Ирвисом в ресторане, тогда точно также пьянило свободой…

Куском тоста собираю масло. Нет, лишнее. Мне б поскорее до Столицы добраться да сегодняшний день пережить. Проспект уже час как должен быть заполнен демонстрантами, и нам с Джеймсом придётся идти до вокзала переулками. Иначе мне не попасть на явку вовремя. Так и подмывает взглянуть хоть издали на толпу, поймать её ритм. Вот только Джеймса от очередного потрясения нужно сберечь.

Положив тарелки в мойку, я говорю:

— Тебе обязательно провожать меня? Багаж у меня не тяжёлый. Да и, насколько помню, ты собирался проверять эссе своих лентяев.

Перед сном мы вчера немного поболтали об университетских делах Джеймса, и вскользь он отметил, что произношение у меня лучше, чем у большинства его подопечных. Чёрт знает, был ли это намёк, но я всё равно рассказала о псевдопатриотической муштре и дотошном изучении внеучебной жизни студентов, что будто бы объясняло мои неблагодарные кафешные трудобудни. Джеймс же наиграно удивлялся, словно ещё не познал этих прелестей или предпочитал их не замечать.