Спрыгнув с лестницы поезда к холодному вокзалу, первым делом, звоню Джеймсу. Тот отвечает со слюнцой, точно после проглоченного куска, едва слышим северный акцент. Голос приятно задорен, а я теряюсь после стандартного «здравствуй», в котором тщательно проговорила все звуки. Смехота — не на экзамене поди.

Джеймс заявляет, что сейчас ужинает в блинной на проспекте, даёт ориентир — рядом с облезлым кинотеатром. Раскованнее я велю засекать время и обещаю быть через пятнадцать минут. Как замечательно, что вокзал находится аккурат в центре Города, а из вещей с собой один рюкзак. На выходе, правда, меня всё-таки останавливают для досмотра: законники достаточно вежливы, но взгляд их предельно цепок. Радуюсь, что не сглупила прихватить в поездку пушку. Чтобы не говорил герой одного боевичка, а Глок из фарфора не делают, и металлодетекторам его обнаружить легче лёгкого. Естественно, не найдя ничего занятного, бравые сотрудники отпускают меня. Спешно выбираюсь из душного холла.

Прозрачно-чёрное небо осыпает крупинками первого снега. Поздний вечер морозцем колет лицо и голую шею. Отхожу от процессии габаритных чемоданов, сбегаю по ступеням и живо пробираюсь к началу проспекта. На пяточке уличных музыкантов играет электрическое танго, извлекаемое из ламповой катушки, походящей на диковинное гнездо. На минуту я засматриваюсь на изгибающиеся сиреневые молнии, одновременно задумываясь, какого ляда полуночничающего мистера Синклера потянуло на блины.

Также по пути я примечаю весьма корпулентного паренька с транспарантом. Издали он кажется очередным зоозащитником, протестующим против эксплуатации бедных ёжиков, но, подойдя ближе, вижу, что на голову парня натянут чудной шлем в форме витой светодиодной лампочки. А на доске надрывно выведено: «Нас не загасить!»

Эта встреча пробуждает укор — я не читала новостей с непростительный месяц! Отстранилась от всего, кроме работы, изобретя отговорку: мол, ясно же, всё забито чёртовым чемпионатом.

Досада возрастает, когда у метро натыкаюсь на девушку в аналогичном шлеме. Думается мне, что акция спровоцирована отнюдь не пустяком. Вариантов, откуда эти активисты, у меня несколько, в их числе и местный анархокружок. Обязательно зайду в тайную сеть и погляжу, что за эксцессы я проворонила.

Кафешка обнаруживается в здании бывшего ренского. Коридор от дверей идёт витой кишкой, пастельно-розовые стены с выведенными на них терракотовыми загогулинами перемежаются со вставками из шершавых хлебцев-кирпичиков. Вместо залов здесь комнатки, разделённые шкафами с помятыми коробками настолок. Пробежав взглядом по редким посетителям, разомлевшим под приглушёнными светильниками, я нахожу моего мистера за столиком с декоративным деревцем из белых пряжевых клубков и драпированных шёлковых розочек.

Джеймс вольготно разместился на плюшевом диване в окружении ворсистых подушек и узла из собственного полосатого шарфа. Машет мне рукой, оторвавшись от тарелки с блинами, а я, в лёгком смущении прикусив щёку, сажусь к нему на диван.

— Тринадцать минут и сколько-то там секунд, — сообщает Джеймс, весело и располагающе, не смотреть ему в лицо становится просто невозможно.

И я отвечаю, не забывая заводить язык за верхние зубы, чтобы акцент растерять. Джеймс расспрашивает меня о приглушённых повседневностях, улыбается коралловыми губами в плёнке сливочного масла. Не разрывая зрительного контакта, я в озадаченности стараюсь узнать цвет Джеймсовых глаз за овалами очков и не могу. То ли дело в отблесках, что срываются со стёкол, то ли распылённая лаванда кружит мне голову. Глаза у него светлые и непонятные-непонятные. Очень бликует левая дужка бронзоватой оправы.

— …Не хочу тебя соблазнять лишний раз, — заканчивает Джеймс, когда я пропускаю начало.

При прямо-таки кинематографической двусмысленности быстро соображаю, что он обыкновенно имеет в виду свои сытные блинчики.

— Хорошо, подумаем, что можно для меня сварганить, — вкручиваю их сленговое словечко.

Оно давно вышло из моды, а, впрочем, не старее его причесона — гладкой рыже-коричневой шапки волос. А чёлка, давно не видела её у мужчин, рваная такая, но густая. Джеймс выглядит намного моложе своих лет, особенно с этими дорожками над губой, что лучше назвать не усами, а ленью лишний раз поскользить станком.

Я тыкаю в панель столешницы, листая меню, а сама прикидываю, не подбросил ли мне Горич свою копию, скинувшую годков пятнадцать, или вновь первое впечатление сбивает с толку? Одно хорошо, тут определённо пахнет занятной околофилософской беседой, что рождается из подобной праздной фатики. Улыбнувшись самой себе, я прикладываю карточку к экрану и оплачиваю заказ.

Через десять минут мой дымящийся ужин появляется в стенной ячейке, от чудесного запаха мигом кружится голодная голова.

— Какое интересное обслуживание, — замечаю, потягивая грог с мускатным орехом. — Только руку протяни. А у нас в кафешке всё на виду: кофе варганишь, кружки с тарелками по трекам пускаешь, незатейливый разговор с посетителями поддерживаешь. Представь, какие наглецы попадались, под руку говорят глупости, а ты из-за них салфетки в какао роняешь!

Я страшно тараторю и даже не думаю себя одёрнуть. Джеймс широко улыбается, слушая мои наигранные возмущения.

— Это не самое страшное, — замечает он. — Я сегодня себя уронил.

— Это как?

Чёрт, мне нравятся акцентные полутона в его голосе. То короткая «у» вытягивается треугольником, то «т» норовит убежать с выдохом. Ещё от Джеймса несёт папиросами, но несёт терпко, как от кострового дымка.

— Очень просто. Прошлой ночью возвращался я из бара, где выдул, как бы не соврать, бутылку хорошего ликёра. Подхожу к подъезду, ватными пальцами нащупываю ключ, уже тяну дверь на себя… И в этот момент понимаю, что одновременно со мной какой-то мудак толкает дверь изнутри. В каком-то секундном соревновании я, видно, резко дёрнул ручку, и всё мгновенно выключилось. Вот вообще, без розовых слонов, вырвал я у него дверь и вырубился. Под утро проснулся в сырых листьях, как будто слизняком трахнутый. Так и провалялся несколько часов, сам собой уроненный, — Джеймс заливается смехом. — Уж не знаю, кто мимо моего трупика проходил, но, к счастью, неотложку не вызвали. Ещё б с медичками вашими объясняться!

Его вытянутая физиономия начисто лишена Эрастовой похмельной припухлости, от чего история кажется байкой. Или Джеймс не упился до уровня моего бывшего соседушки, коему приходилось после каждого возлияния впрыскивать в свои змеящиеся синюшные вены сильный анальгетик.

— Что неотложка, могли ведь и в полицию звякнуть, — над ячейкой в стене загорается лампочка, и я вынимаю дымящиеся блинчики в янтарных икринках и высокий бокал грога, где из полыньи в листиках мяты торчит утопшая коричная палочка. — Пришлось бы тебе давать на лапу какому-нибудь чину.

Джеймс парирует, мол, к взяточной системе привык у себя на родине, и сразу после этого факта резко заговаривает о недавнем визите в театр. Делаю вид, что не заметила его секундного барахтанья, и в ответ вынимаю из лицейских годков трешовые истории о том, как бесились наши школяры на культурных мероприятиях.

С полчаса мы обмениваемся анекдотичными случаями, смеёмся и вытираем салфетками рты. Где тут вспомнишь о людях с лампочками на головах? Весёлость пропадает, когда идём по проспекту к дому Джеймса, и на том самом перекрёстке я вижу только гонимый туда-сюда ветром плафон из папье-маше. Мы сворачиваем в переулок, однако могу с уверенностью сказать, что парня, попавшегося мне первым, на месте тоже нет.

— Скажешь мне пароль от своей сети? — без обиняков прошу Джеймса, сгорая от нетерпения.

— Без проблем, — кивает тот.

— Ты ведь видел этих протестующих, — допытываюсь, перепрыгивая ступеньки перехода. — Давно у вас такое?

— Да третий день на улицах трутся. Я вначале подумал, что эти чуваки так Хэллоуин празднуют, — Джеймс фыркает в шарф. — Не вполне смог перевести, что они на своих табличках пишут, но сообразил, что, вестимо, не конфеты им нужны. А новостей я принципиально не читаю, так что извини, посмотришь сама.