Рассказывала эта эпопея про легендарного метателя ежей по фамилии Гемко. Был такой паренёк, забивший решающее очко в финале позапрошлого Чемпионата. Мне тогда года четыре было, всей шумихи я, конечно, не помнила. Зато теперь, когда «проклятье 1/8» поныне лежит на нашей сборной, с тени былого величия сдули пыль и вылепили из Гемко этакого Прометея.

Сыграл его атлетически сложенный красавчик, знакомый мне по всяким пропагандистским роликам. Разумеется, гримировать этого секс-символа под реального Гемко, страдавшего волчанкой, никто не решился.

Я драю столики и металлические трубки треков, по которым блюда и напитки доезжают до посетителей, и коротко вздыхаю от нагнетающейся в фильме драмы. Вот Гемко изнуряет суровый тренер. Вот его на важном матче, аккурат перед броском, кусает выбравшийся из метательной сетки ёж, после чего бедный спортсмен чуть не умирает от заражения крови. Вот Гемко возвращается на стадион спустя год реабилитации и в истерике катается по газону, придя в ужас при виде колючего клубка.

Пока я вытряхиваю с оранжевой щетины щётки раздавленный миндаль, киношный тренер запирает на ночь своего ученика в сарае, полном ежей.

— Вы кровопьющее животное, — бурчу я в тишине.

За три недели грех не выучить фильм наизусть.

— Вы кровопьющее животное! — эхом орёт с экрана псевдо-Гемко, стуча кулачищами в сарайную дверь. — Правильно вас отстранили в двадцать пятом!

Через шесть минут Гемко-таки закинет ежа на рекордное расстояние, команда выиграет «золото», и суровый тренер буквально скончается от счастья.

А в финале этого опуса нас ждёт обещанное трагическое падение «ежовой грозы». Тут и разбередившаяся старая рана, и несчастная любовь к модели-лесбиянке (которая от копны рыжих волос до накрашенных ноготков была абсолютной выдумкой сценариста). Как следствие — наркозависимость, на которую руководство предпочло не обращать внимание — пусть мальчик развлекается. Последняя сцена с истощённым Гемко, умирающим на могиле тренера, порой заставляет чувствительных посетителей лить слёзы прямо в кофе.

В реальности-то этот легендарный товарищ банально переборщил с порошками на вечеринке у друга. Но из этого драму не выскоблишь.

Накрутил бы и мне кто-нибудь такой патетики… После переезда от Эраста жизнь моя стала унылой, как белёсые катышки на тряпке. Полтора месяца я готовлю кофе и убираю зал — деньжат едва хватает на еду и оплату общажной комнаты в скобочном доме.

Моей сожительницей стала кассирша Жанетт из того же заведения. Вычерченные брови, платиновые волосы под кепочкой и пальцы в мелких родинках. Заочница с политеха, едва не отчисленная месяц назад за старое селфи с одним оппозиционером-либералом, найденное куратором у неё на страничке. Как выяснилось, к политике Жанетт равнодушна, а сфоткалась «ну по приколу». В общем-то, дома она для меня декорация. Фоном падают с сушилки на мою раскладушку её стираные трусики, фоном она сама прожёвывает на кровати очередную пачку дешёвых макарон из «Империуса». Общаемся мы с Жанетт только по бытовым мелочам да по работе — тогда соседочка на минуты перестаёт быть фанерной фигуркой.

Другое дело Рина, старожилка квартиры из комнаты побольше: чернявая женщина с ароматом моющих средств.

— Ты вроде полы у себя в харчевне драишь, а здесь лишний раз лужи в ванной вытереть ленишься? — примерно такие претензии с различными вариациями я слышу от неё по вечерам.

И кривлю морду.

В отрезке работа-сон всё чаще находят стенания по отсутствию адреналина. Два месяца ползают по дну товарищи анархисты, и чёрт знает, связано ли это со «случаем Лизхен» или с открывшимся перед Чемпионатом «сезоном охоты». Горич клялся мне, что Вик намылился куда-то на юга и даже мне, такой зайке, он всех деталей сказать не может.

А Эраст… К нему никаких претензий. Я наконец выбралась из его содержанства и лишь от скуки вспоминала ту ночь на водяном матрасе, исключительно по составленному сценарию. Не спорю, с ним было веселее и нервосжигательней. Рина со своими придирками ни за что не сравняться с Эрастовыми насмешками.

Мы разошлись с миром. Если он ещё не захлебнулся своей блевотиной после очередного возлияния, наверняка тоже поминает нашу пикировку — кто кого переострит, кто кого ужалит побольнее.

Проблема в том, что, получив настоящую самостоятельность, я парадоксально чахну. Зависеть от потрясений и экстрима, называть постоянный стресс стимулом — ставлю на то, что это-таки ментальное расстройство. Не прошло и полгода, как меня тянет к тому, от чего я сбежала, меня начинает тошнить от жизненной размеренности. Прекрасно.

И я придумываю лучший выход — отправиться в недолгое путешествие. Развеяться, переключиться. И зная, что из страны мне выбраться не удастся, я выбираю Город.

Город беснующегося ветра, вечно рябой реки и вспенившихся низких облаков.

Нет места лучшего, чем Город, чтобы раствориться в переплетении улиц и мостов. Кажется, что все тягости пройдут, стоит только в утреннюю солнечную прохладу расстелить на красной крыше холстинковое покрывало.

Засыпая на узком диване, я вспоминаю волшебные две недели, что прогостила у деда. Мне было пятнадцать, за пределы Столицы я выбралась впервые. Тогда со мной случились ультрафиолетовые звёзды, миндальные круассаны на проспекте и та самая пятиэтажка с незапертым чердаком, куда водил меня чудак-дед.

Так проникаюсь, что даже пускаю слезу.

— Это будет замечательно, — говорю я шёпотом, глохнущим в дыхании.

***

— Жанетт, душечка, управишься без меня денька три? — на утро прошу в несвойственной себе манере.

Мне просто нравится, как хлопают её ресницы в незастывшей туши.

— Ой, да как сказать… — и нижние веки усеяны чёрными крапинками. — Завтра финал транслировать будут, набежит орава, у меня одной всё из рук повалится!

А я эгоистично думаю, как протащу на крышу покрывало, наплевав на замки и камеры.

— Торжественно клянусь всё отработать. Жанетт, мне передышка нужна, ты пойми. А шефу скажу, что нервная горячка обострилась.

— Ну… — выщипанные бровки кривятся. — Ты правда собираешься всю выручку спустить на развлечения? Ты же в трубу вылетишь! А я даже в долг не смогу тебе дать.

Успокойся, дорогуша, деньги на кварплату я отложила, а на соевой лапше до получки продержаться вполне реально. Небрежно проговариваю сквозь зевок:

— Сэкономлю, не страшись.

***

Моя рачительность отнюдь не была напускной. Перво-наперво, я решила не разоряться на гостиницу и, с помощью Горича, нашла человека, согласившегося меня приютить. Имя ему Джеймс Синклер, отрекомендовали «полным безвизом в общении». Беженец, недавно получивший работу в Городском университете, вечный холостяк и балагур. Подумав, что в последнее время мне что-то много попадается этих самых «балагуристых холостяков», я вздохнула и вариант с мистером Синклером приняла. Скрашу время с ним за болтовнёй, выровняю наконец произношений заморских звуков, слегка слетевшее у меня после лицея. Что до новой интрижки — смешно, да и только — как будто мало выжата «свободной любовью».

На вокзале меня немного прошивает стежками волнения — по перрону разгуливают полицейские и периодически проверяют у людей документы. В голове мигом возникают неприятные догадки, но легавые лишь равнодушно смотрят, как хитроумный аппарат у поезда сканирует моё лицо, идентификационную карту, глотает всунутый в ячейку билет. Сажусь я в самый дешёвый вагон, заранее зная, где спрятаться от ансамбля из зудящего нытья детишек, семейной ругани и бородатых баек.

В предбаннике у тамбура я залезаю с ногами на узкую полочку у окна. Поглядываю на проносящиеся мимо пожухлые поля, почти не реагируя на то, как время от времени в мусорный ящик около меня выкидывают для переработки протухшую курицу или грязные салфетки.

Поезд идёт очень плавно, спасибо улучшенным амортизаторам. Чуть уловимое покачивание даже наоборот, успокаивает, и я расслабленно припадаю к стеклу.

Когда небо окончательно затягивается в чёрное, в вагоне включают приглушённые синие лампы. В голове вместо клубящейся смуты — прошлое. Оно проходит холодком по коже и впервые не щиплет болью. Улетевшая от реальности, я едва не засыпаю перед самым прибытием.